Ночной поезд повез нас назад в Москву. Наш вагон был почему-то почти пуст. Спать никто не хотел, все сбились в одно купе ради беседы. А меня повело на рассказы о тех недавних временах, которые для меня были прожитой и пережитой реальностью, а для этих молодых ребят — уже историей. И то — группа состояла, если я верно помню, из одних эстонских студентов. Ну, может, еще был кто-то из литовцев или латышей. Это важно, поскольку ментальность другая. Конечно, нетрудно подсчитать, что двадцати — двадцатипятилетние эстонские ребята учились уже в советской — или перекроенной на советский манер — школе и вообще вступали в сознательную жизнь при советских порядках. И тем не менее я рассказывал об истории, которая, хотя и обрушилась на них, не была их историей. Невидимая преграда делала для них этот опыт чужим. Тем интересней было слушать свидетеля.
Говорили о Сталине и сталинских временах. И я, к месту, вспомнил рассказ, который тогда передавался лишь в устной форме. Позднее, в постперестроечные времена, его, помнится, где-то опубликовали — с вариациями, которые неизбежны при трансляции фольклорных текстов. Я приведу его здесь, как слышал и излагал тогда. Мы уже уговаривались однажды, что степень истинности значения не имеет.
Быль эта была о Поскребышеве, многолетнем секретаре Сталина.
После смерти хозяина, который, кажется, прогнал его еще при жизни, Поскребышев пользовался надлежащими и необходимыми для коммуниста его уровня благами — ну, там, пристойное жилье, дача, машина, кремлевские пайки и обслуга, кремлевская медицина, барские санатории… И вот, заслуженный человек отдыхает в Барвихе. Но времена хрущевские, и другие высокопоставленные коммунисты, во избежание ненужных разговоров, несколько сторонятся верного сталинского пса. А он, оказывается, живой человек, он травмирован таким отношением, граничащим с изоляцией. И однажды, не стерпев обиды, говорит соседям по обеденному столу, что вы, мол, не хотите со мной дела иметь. А хотите знать, как мы при Сталине жили? Я вам расскажу.
И рассказывает.
Я, говорит, приходил на работу рано, раньше Сталина. Когда Сталин появлялся в своем кабинете, он обычно вызывал меня к себе, вручал мне список и говорил: оформыть! Это был его личный список тех, кого надлежало немедленно посадить. Я брал список и оформлял как надо.
Однажды он так вызывает меня к себе и дает мне лист бумаги, почти чистый, там только одна фамилия. Я еще подумал, что вот какой он добрый сегодня. Выхожу, сажусь за стол, читаю. А там написано: Поскребышева, Бронислава Соломоновна[1].
Что делать, думаю. Пойду, буду его умолять. Захожу в кабинет, падаю на колени, ползу к нему. Товарищ Сталин, говорю, со слезами говорю, пощадите, жена моя… А Сталин говорит — оформыть!
И я оформил.
Ночью пришел в пустой дом.
На другое утро Сталин вызывает меня к себе, смотрит на меня так сочувственно и, прежде чем вручить список, спрашивает:
— Что это ты, Поскребышев, сегодня такой грустный, а? Нездоровится, что ли?
— Так, товарищ Сталин, — говорю, — ведь моя жена…
— А, жена? Большое дело — жена! Ничего, не огорчайся, мы тебе другую жену найдем. Еще лучшую. Работай спокойно…
Когда я вернулся с работы, на кухне у меня хозяйничала незнакомая женщина.
Тут Поскребышев умолк.
— Ну, а что дальше? — спросили соседи по столу.
— Что дальше? Да ничего… Я с ней живу до сих пор.
Такую историю, среди прочих, я рассказал в ту ночь студентам.
Утром, приехавши в Москву, я объявил свободный день: отсыпайтесь, бродите сами как угодно. Назавтра встречаемся там-то — в утренней программе у нас будет Новодевичий монастырь, Новодевичье кладбище…
* * *
Перед смертью все равны, но кладбища врозь. Новодевичье — для высших и лучших. Они, высшие и лучшие, тоже смертны, и элитарное кладбище постепенно переполняется. К тому времени, когда мы его посетили, оно уже выплеснулось за прежнюю ограду. Сейчас, возможно, возведены новые ограды — так и Москва постепенно выходила из себя: Кремль, Китай — город, Белый город, Скородом, окружная дорога… Мы, естественно, начали с внешнего кладбища, относительно нового.
Бродим от одной более или менее знаменитой могилы к другой. Снова пересечение двух историй: для меня это история, причастная моей биографии, для них — чужая. Объясняю, кто есть кто, если знаю. Рассказывая об одном, с упреждением оглядываю ближайшие окрестности, чтобы заметить следующую могилу известного мне лица. И так, блуждая взглядом, натыкаюсь на сравнительно недавнее захоронение, как бы еще не вполне завершенное. Увядшие цветы не убраны, но поверх уложены свежие. Немолодая женщина, не без труда склонившись, пробует навести порядок. Скромное, но достойное надгробие. Подойдя чуть поближе, я различаю надпись:
Поскребышев Александр Николаевич 1891–1965
К счастью, я могу разговаривать со своими студентами на языке, который понимает примерно пятнадцать стотысячных населения Земли, риск быть подслушанным невелик. Lapsed, говорю я, tulge siia ruttu, то есть — ребята, быстро сюда! Вот эта женщина, которую секретарь Сталина нашел у себя дома на другой день после ареста его жены! Вот его сталинская жена! Вот она убирает цветы на могиле назначенного ей некогда мужа!
Всего лишь такая себе старушка. Но — оттуда.
Для группы художников из Эстонии времена на мгновенье смыкаются. Чужая, далекая история предстает как мертвоживая повседневность.
И впрямь мне везло в то лето.
Свободное копирование
