Так или иначе, но чудо случилось. Когда я вернулся в камеру после дневного допроса (абсолютно рутинного, в течение которого Сидоров объявил, что на данный момент изменит линию дознания и следующие несколько допросов мы будем обсуждать мою работу в качестве клерка отдела хранения информации и те сведения, к которым у меня был доступ), я обнаружил, что моя шляпа лежит у меня на койке! Моя великолепная федора - фетровая мягкая шляпа, с широкими полями, американского производства! Я смаковал это слово. Федора. Шляпа была немного помята после того, как ее завязали с вещами в узел, но потом поля распрямились, и вскоре благодаря моим стараниям она приобрела почти изначальную форму. Я с восторгом водрузил ее на свою гудящую голову и сел на койке лицом к двери. Поля шляпы закрывали маленькую лампочку над дверью, и я знал, что мои глаза находятся в тени. Свет был так слаб, что я был уверен в том, что охранник не видит моих глаз. Когда глазок открылся, я сел абсолютно недвижимо. Охранник подождал немногим дольше обычного, но потом глазок закрылся. Я решил, что он ждет и хочет проверить, сдвинусь ли я, когда он подойдет снова. Я не двинулся. Через минуту глазок снова открылся. Я сконцентрировался и сидел недвижимо, пытаясь понять, как долго он будет смотреть, прежде чем решит, что я пытаюсь спать. И как только он, как мне казалось, собрался уже открыть задвижку и заорать на меня, перед этим вдвое дольше обычного изучая меня через глазок, я поднял руку и потер тыльной стороной ладони свой нос. Глазок закрылся. Весь остаток вечера перед допросом я посвятил приручению охранника таким вот образом. Каждый раз он изучал меня дольше обычного, и каждый раз я делал некое движение в самый последний момент. Мне ужасно хотелось просто уснуть, тем более теперь я был уверен в том, что могу спать, не падая, но я отговорил себя от этого. Сбавь прыть, парень. Прошлой ночью ты провел несколько часов под одеялом, пусть и сильно избитый. Не стоит горячиться. Одно неправильное движение, и они заберут эту шляпу. А она поможет тебе сохранить жизнь, если все сработает. Поэтому надо потянуть еще немного, совсем немного, в таком же духе, вот и все.
По мере приближения ночного допроса я чувствовал, как тяжелый ком нарастает у меня в животе. Я с осторожностью ощупал свои голени. Я знал, что буду кричать, если Сидоров снова пнет меня, и был уверен, что он так и сделает. Как я это смогу выдержать, я и не представлял себе – может, снова потеряю сознание. Или, может, с новыми вопросами я смогу рассказать ему те вещи, что он хочет услышать, без необходимости себя компрометировать, и я смогу отсрочить побои на какое-то время. Но, как оказалось в результате, последующие две ночи были вовсе не такими уж плохими. Сидоров пытался заставить меня признать, что в должности главного клерка отдела хранения информации у меня имелся доступ к кодированной информации, но я настаивал, что кодированная информация хранилась в отдельной комнате (что Сидорову, безусловно, было известно), и что я никогда не видел никаких секретных документов (что было неправдой).
Первое, что я сделал утром – надел свою шляпу и приступил к процессу приручения охранника. На дежурстве был тот замечательный юный парень-комсомолец, и он просто оставил меня в покое. Вероятно, он догадывался, что я задумал – не знаю. Но он ни разу даже не задержался у глазка, и я воспользовался шансом и проспал час в сидячем положении. Когда я заставил себя открыть глаза, моя спина болела, но голова стала немного яснее. А потом наступил адский день с охранником-женщиной, которую, как я понял, никогда не удастся приручить, а затем снова настала ночь на субботу.
Сидоров, как он это часто делал, остановил допрос рано утром в субботу. Когда меня привели в камеру, то даже несмотря на издевательства этой уродливой жабы, которые продолжались на всем протяжении ее дежурства, я нашел период для разрядки – во время работы аэродинамической трубы, которая в тот день ревела в полную мощь до шести вечера. Я отыскал еще один повод для поднятия своего духа. Я вообразил Сидорова, шагающего вдоль по улице прочь от Лефортовской тюрьмы навстречу со своей возлюбленной, отдал салют его удаляющейся спине и заорал что есть мочи:
- Сидоров, ты, сволочь, эта песня посвящается тебе!
И потом я запел все, что помнил, из
Saturday Night Is the Loneliest Night of the Week
‘Cause that’s the night my baby and I
Used to dance cheek to cheek.
(Вечер субботы – самый одинокий вечер на неделе,
Потому что в этот вечер моя крошка и я
Обычно раньше всегда танцевали, прижавшись щека к щеке)
Я пел эту песню с иронией, не в том ключе, как в оригинале. Я, таким образом, праздновал отбытие Сидорова на выходные. И далее, на протяжении всего моего пребывания под его присмотром, я пел эту песню каждый вечер субботы, предвкушая на протяжении недели тот момент, когда спою ее снова. Эта песня стала еще одной маленькой вещицей в ряду прочих подобных мелочей, кажущихся почти детскими, однако послуживших теми кирпичиками, что помогали мне укреплять свой дух.
Мой сон в эту субботнюю ночь был длинным, без сновидений – просто полным уходом в небытие.
Свободное копирование
