Мы прошли через этот день. Меня почти донесли до камеры, потому что я постоянно спотыкался. Видел я плохо. Странно, но мне захотелось читать. Слова, мне нужны были слова – для возобновления человеческого контакта. Я обнаружил, что моих книг нет. Их унесли. Я постучал в дверь. На место той женщины заступил другой, более мягкий охранник. «Мои книги», - промямлил я жалобным голосом. Он наверняка подумал, что я сошел с ума. Он просто покачал головой и закрыл задвижку. Книг мне больше так и не вернули, и новых также не приносили.
Я поел холодного супа, и меня сразу же вырвало. Потом выпил холодной воды, а затем осторожно попробовал съесть несколько кусочков хлеба, оставленных с завтрака. Они остались внизу. Когда принесли кашу, я ел ее с величайшей осторожностью, медленно. Она тоже осталась внизу.
Мне хотелось продолжить свой путь до Америки, но я был слишком слаб. Несколько раз я сполоснул свое лицо. Решил поспать, сидя прямо, и, возможно, мне это удалось в течение пары минут, но потом задвижка с грохотом отворилась, и я услышал: «Не положено». Мне почему-то показалось это забавным – я рассмеялся слабым смехом и, махнув рукой в его сторону, произнес: «Я знаю, знаю». Потом я возился со своим календарем, пытаясь вспомнить, менял ли я на нем дату этим утром. Мне вспомнилось, что я еще не сделал царапины на стене, для общего счета дней, и я сделал ее. Потом я попытался сложить все эти дни, чтобы определить, что за день был сегодня, и сравнить это с моим хлебным календарем. Но у меня все время забывалась общая сумма, так что в результате я сдался.
Потом я ощупывал пальцами свою голову, и тут у меня возникла идея. Она явилась из неоткуда. Я ощупывал лысые места, смотрел на волосы в своих пальцах и внезапно ощутил прилив энергии от открытия, которое могло спасти меня от безумия. Я снова постучал в дверь, и относительно сносный охранник показался в окошке. Понизив, насколько возможно, свой голос, я сказал ему, что состояние моей головы очень серьезно, и что если я в самое ближайшее время не увижу доктора, оно может чрезвычайно ухудшиться. Наклонившись, я дал ему взглянуть на свою голову с пятнами от выпавших волос. Он ничего не ответил, но ушел и вернулся с надзирателем по блоку, который также взглянул на мою голову. Я слышал, как они переговаривались снаружи. Я помню воодушевление, испытываемое мною по пути в комнату для допросов от этой новой затеи, как это всегда бывало со мной, когда я придумывал новый способ выживания. Но мое воодушевление не продлилось и десяти секунд после того, как я туда прибыл.
Сидоров даже не стал ждать моего обычного отрицания. Он обрушился на меня с кулаками, крича, что если я не расскажу ему все, он убьет меня голыми руками здесь же.
Я полетел через комнату, пытаясь сохранить баланс, который итак был не очень хорош. Сильно ударившись о стену, я сполз вниз, оказавшись на коленях. В моей голове была лишь одна мысль – надо защитить голени! Нужно защитить голени! Сидоров сгреб меня в охапку, подхватив под плечи, и, грязно ругаясь, потащил к моему стулу. Бросив меня на стул, он дал мне пару сильных пощечин, крича, чтобы я сел ровно. Я держал глаза закрытыми, предохраняя их от боли, которую вызывал свет в комнате. Сидоров опять ударил меня по щекам, крича, чтобы я открыл глаза. Я попытался улыбнуться, но мои губы онемели от того первого удара кулаком. Я вытер свой рот, и на тыльной стороне ладони остался след крови. Сидоров возвышался надо мной, приблизив свое лицо к моему:
- Ты собираешься опознать того человека? – сказал он спокойно, внезапно понизив свой голос.
Своему голосу я не доверял. Поэтому просто покачал головой и промямлил слова:
- Не могу.
Шок от удара ботинком по голени, поверх того первого удара, заставил меня хватать ртом воздух. Следующий удар заставил меня кричать со всей мочи: «Пожалуйста! Пожалуйста! Как я могу сказать вам имена, которых я не знаю! Пожалуйста! Я скажу любое имя! Борис, Андрей, я не знаю. Любое, только не бейте снова!»
От удара кулаком мое сознание поблекло. У меня остались смутные воспоминания о том, что кто-то прикладывал стетоскоп к моей груди, открывал пальцами веки моих глаз, пронзаемых жгучей болью. Потом, я знаю, меня поволокли через коридор, а затем до камеры двое охранников, взяв меня под руки. Пока они волокли меня по лестницам, я то приходил в себя, то снова отключался. Затем они бросили меня на пол в камере. Я почувствовал запах блевотины, и чуть позже осознал, что она была на моей рубашке. Меня мутило, и в то же время меня одолевала жажда. Я умудрился встать на колени, хотя оглушающие удары, продолжавшие звенеть в моей голове, выбили из меня весь мой баланс, и от любого движения голова у меня шла кругом. Я открыл кран, и вода побежала по моим щекам. Сделал несколько глотков. Мой желудок немедленно вытолкнул воду обратно.
Рубашка моя намокла, и мне стало холодно. Меня колотило от бешеного озноба. Асфальтовый пол был ужасно холодным, но каждый раз, когда я пытался ползти к кровати, на меня наваливались головокружение и слабость.
Долгое время я лежал, дрожа, на этом полу. Потом случилось странное. Боль утихла. Я был в полном сознании. Я стоял в углу камеры и смотрел вниз на дрожащую, покрытую рвотой человеческую развалину, лежащую в углу рядом с вонючим нужником. На лице этого человека была кровь, его губа распухла. На голове виднелись лысые розовые пятна. С каждым вдохом он стонал, время от времени его тело скрючивало и начинались приступы рвоты, но его желудок был пуст. Я подумал – вот ведь несчастный сукин сын! Посмотрите, как он страдает! Но при этом он не плачет. Он не даст им этой радости.
…Я вполне осознанно пребывал вне себя и своих страданий. Это мое самое четкое воспоминание о той ночи, наполненной пульсацией, слепотой, замешательством и агонией. Некоторое время я был погружен в полный мир и ясность. Я смотрел на то, как страдает мое тело. И когда страдание немного утихло, стоны прекратились, глаза открылись и попытались сфокусироваться, я снова вошел в тело, а потом дотащил себя до койки, вскарабкался на нее, благословил теплоту одеяла и, оставив руки поверх его, заснул недвижимо.