Глава 8
К концу моего первого месяца пребывания в Лефортовской тюрьме мое положение серьезно ухудшилось. За исключением выходных мне не удавалось уцепить более чем, в лучшем случае, одного часа сна в сутки - но, оглядываясь назад, я понимаю, что и часа там не было, иногда это были всего несколько минут за ночь. Фактически это означало то же самое, что и полное отсутствие сна, и моя голова стала отключаться все чаще. Я продолжал делать над собой усилия, чтобы считать шаги, переводить их в километры, запоминать, где я остановился в прошлый день – но все это почти превосходило мои возможности. Глаза у меня постоянно болели и слезились. Внезапный яркий свет вызывал приступ агонии. В те моменты, когда я пел, я иногда обнаруживал, что уплываю в нечленораздельное бормотание, и затем мне приходилось жестко себя отчитывать, чтобы вновь собраться. В один из дней я испытал настоящий ужас, сидя на своей кушетке и смотря в стену. Стена была неоднократно перекрашена, чтобы скрыть надписи, оставленные прежними узниками моей психической камеры. Следы этих надписей, наполовину скрытые краской, соединялись в моем сознании с узорами трещин, бегущих по каменной кладке стены, и превращались в реальные образы – подобно тому, как узоры на обоях в детстве, когда я лежал в своей кровати, превращались в корабли, животных и автомобили. Один из этих образов начал меня просто завораживать. Если я достаточно долго вглядывался в определенное место на стене, я начинал видеть лицо старика, появлявшееся из хаотично идущих царапин и трещин. Вначале это казалось облегчением – вглядываться в этот узор, успокоиться и ждать, пока в полутьме не начнет проявляться старческий лик. Позднее этот лик принял зловещий образ, но я продолжал вглядываться в него просто из любопытства. Ужаснувшим меня моментом в тот день явилось то, что лицо, в которое я вглядывался, внезапно сузило свои глаза и растянуло свой рот в зловещей, полной молчаливой угрозы ухмылке. Эта галлюцинация была для меня вполне реальной. Намерения этого старого злобного существа были вполне очевидны. Оно хотело причинить мне зло, так или иначе. Однако страх, что заставил мое сердце учащенно биться, а меня подняться и ходить взад-вперед по камере, считая шаги, словно в горячечном бреду, был не тем страхом, что преследует вас после ужасного видения во сне, когда вы продолжаете в него верить, и оно вас преследует. Я испугался, что схожу с ума. Более всего на свете я боялся потерять свой рассудок.
Интенсивность ночных допросов у Сидорова усилилась. Он начал говорить о моем предполагаемом сотрудничестве с определенными офицерами советского флота. Сидоров заявил, что моя дружба с морским офицером Бобом Дрейером, работавшем в нашем посольстве, с которым мы вместе часто ходили на вечеринки выпить и потанцевать, была подозрительной – по их сведениям он являлся шпионом. Незадолго перед тем, как меня похитили, Дрейер попал в неприятную историю, связанную с посольским складом. МГБ ложно обвинило его в том, что товары со склада попали на черный рынок. Он был признан персоной нон грата, и посольству пришлось отправить его обратно в Соединенные Штаты.
Сидоров заявлял:
- У нас имеются неопровержимые доказательства, что вы были вовлечены в шпионскую деятельность с Бобом Дрейером. Зачем это отрицать?
Мой ответ:
- Я отрицаю это, и все.
Весь этот пустой диалог тщательно записывался в протоколе, день за днем, и затем Сидоров приносил его мне через комнату на подпись. Ночью он всегда был агрессивен. Его злило каждое отрицание, злило то, что я менял подпись, злило мое молчание, когда я отчаянно пытался заставить замолчать свое чувство голода, свое волнение и горячечное желание сна, пытаясь сконцентрироваться на арифметике и своем путешествии через западную Россию по своей воображаемой карте.
Свободное копирование
