Наконец, однажды утром меня вызвали и с одним конвоиром отправили в Губернский Транспорт. Как-то свободнее вздохнулось. Там какой-то тип подписал бумагу конвоиру, предупредил меня, чтобы я «не убежал», так как он за меня отвечает, а у него жена и трое детей. Я дал слово, что не убегу, и он отвел меня в большую комнату, где работало семь человек, все старые служащие.
Меня сразу встретили двое: старый господин лет под 70 и дама тоже не молодая: «Голубчик, милый, садитесь»... «Вы, конечно, голодный — мы вам поможем, хотя и у нас голодно»... Такой прием меня очень тронул. Мне дали стол и сказали, что я должен делать: работа моя состояла из записывания бумаг в входящий журнал и их распределение по отделам. Дама куда-то вышла, через некоторое время вернулась с бутылкой молока, куском хлеба, четырьмя луковицами и судочком с пшенной кашей. С ней пришли две девушки, с которыми дама меня познакомила. Они мне сказали, что их братья-офицеры были где-то на Юге в Добровольческой Армии генерала Деникина, но где они сейчас — не известно и, если живы, быть может, где-нибудь в лагерях. Спросили меня, не встречал ли я их.
На работу я ходил восемь дней, там меня со всех сторон подкармливали, а девицы снабдили меня еще подушкой, одеялом, простыней, кое-каким бельем, познакомили меня со своими мамашами и усиленно уговаривали остаться в Рязани, так как учреждения часто получали служащих из лагерей. Так было с капитаном Вороновым (инженерных войск), которому дали место начальника Ремесленного училища. Но мне хотелось скорее пробраться на Запад.
Когда в лагере назначали на работы, по утрам там всегда оставалось несколько человек. Получив соответствующие бумаги для отправки на фронт, они были свободными до своего отъезда, помещаясь в местных военных казармах. Пришла и моя очередь, на работу не отправили, а часов в 10 вызвали в канцелярию. Нас было 12 человек, назначенных на Польский фронт. Красноармеец (уже без винтовки) отвел нас в казармы, где мы получили угол для ночлега, какую-то кашу, по 3 куска сахара. Но самое главное, — была дана свобода, чему сначала просто не верилось. Занятий не было, наш отъезд должен был быть через 2-3 дня, а пока нам нужно было лишь являться на вечернюю проверку. Я за это время решил чем-либо что-нибудь заработать. Этот вопрос разрешился сам собой: пошел я в город посмотреть Собор, принести благодарность Господу за освобождение из лагеря. На дороге меня остановили два мещанина: «Нет ли среди пленных плотника, чтобы уложить потолок и сложить русскую печь?». О том, как делать свод в печке, в то время я не имел ни малейшего понятия, но на укладку потолка я согласился, а что и как делать — мне объяснил «хозяин». Мы условились: за работу я получу 300 рублей, жареную курицу и 6 фунтов настоящего хлеба из ржаной муки. В собор я не пошел, так как он был уже закрыт, а вернулся в казармы, предупредить своих приятелей, что я буду работать, указал, где именно, и если нам придется сегодня уезжать, чтобы они меня предупредили.
Пошел я на работу. «Хозяин» сообщил, что он купец, ездил по губерниям и продавал «красный товар» (т. е. галантерею: материю, бусы, платки, зеркальца и т. д.), ему помогали два сына, которым удалось избавиться от военной службы в 1915 и 1916 гг., а теперь они пошли в красную армию и учатся на должности командиров и благодаря этому стариков никто не трогает. Есть еще дочь Аннушка 26-ти лет, сидит в девках; выйти замуж ей помешала революция, была она в 6-ом классе гимназии и выходить замуж за кого попало не хочет; теперь она получила службу и стала учительницей. Рассказав всю свою родословную, он позвал меня в дом. Зашли, в каждой комнате иконы, на стенах гвозди и следы от картин. «Там были портреты царей, здесь Скобелева» — объяснил мне старик. В одной полутемной комнате стоял угловой киот со множеством икон, горела лампада, а около стены на кровати лежала старушка, которая, увидев меня, стала креститься и упрекнула сына, что он не дает ей спокойно умереть и привел сюда «красного»; довольно, мол, что уже два внука пошли к безбожникам. Войдя в комнату, я перекрестился, а сын сказал, что я из «белых» (в наших удостоверениях было указано: бывший чин из военнопленных армии Краснова или Деникина). Старуха встала и начала меня крестить и благословлять, проклиная настоящую жизнь и утешая себя тем, что ей немного осталось жить (ей было 83 года). Все эти разговоры вместо работы тянулись часа полтора, пока не пришла Аннушка; окинув меня холодным взглядом, она пошла готовить завтрак — яичницу на сале, это было «деликатесом». Отец ей объяснил, кто я, и она «отошла» — вместо холодного взгляда в ее лице появилось что-то доброе, милое, располагающее к себе. Отец сразу же начал меня сватать, обещая достать мне документы с новой фамилией. Аннушка не протестовала, а, наоборот, рассказывала о случаях, что пленные, меняя свои фамилии, устраивались даже учителями. Аннушка была рослой, статной брюнеткой с черными глазами; как говорят, «пошел бы за нею на край света», но думать о создании своей семьи было еще рано. Аннушка должна была идти в школу, я ее проводил, уговорившись, что завтра мы еще встретимся и поговорим боле серьезно, а, вернувшись, взялся за работу. Стало темнеть, работу я уже закончил, когда за мной пришел капитан Сомов: часа через два мы должны были выезжать.
Хозяин уплатил мне условленную сумму, получил я и курицу, дюжину яиц и хлеба.
Часов в девять мы были на вокзале в ожидании скорого поезда на Москву. Поезд пришел, но нас на него не приняли, пришлось ждать следующего. За это время мы столкнулись с людьми, которые бежали от террора красных на юге России, особенно в Крыму, где зверствовал Бела-Кун.
Свободное копирование
