Былое - 16

В Рязани нас тотчас же выгрузили и под усиленным конвоем повели в лагерь, находившийся в женском монастыре. Но там нас не приняли, обещая принять завтра. Тогда нас повели на лесопильный завод, где была помещена 2-я группа (наша была 3-й), но и там не согласились нас принять, так как не было должной охраны, и нас отвели в тюрьму. Там все было переполнено дезертирами с Польского фронта. На наш вопрос: «за что сидите» они отвечали: «качали бензин». К нам они отнеслись дружелюбно, отчаянно ругая красных, а за одно и нас, что мы не справились с ними.

В камерах и коридорах — грязь, зловоние, паразиты... вообще было что-то ужасное. Ночь мы простояли на ногах, так как не было возможности сесть. Дезертиров этих держали уже несколько дней голодными, давая им только несколько ведер воды.

На другой день нас через город отвели в женский монастырь, очень старый, с красивой колокольней, но без колоколов. Там помещалась «канцелярия», а в главном храме были уже сделаны нары в пять ярусов. От иконостаса ничего не осталось, а оставшаяся на стенах священная живопись была вся исписана гадко и подло безбожниками. Во дворе стояло несколько домиков и большое здание, где раньше была гостиница. Нас встретил во дворе комендант, бывший урядник Воронежской губернии, надзирателем оказался служащий в суде — рязанец. Это был первый человек (кроме конвоя) из молодых, который, как говорят, «имел сердце» и «был человеком»: от него зависело назначение на работы и освобождение от них. Он сразу спросил, есть ли среди нас инвалиды; таковых оказалось пять человек и мы сразу были посланы к лагерному врачу. Врач, старик 65-70 лет, показался очень добродушным, и когда я ему сказал о своем ранении в левую руку, которое постоянно давало себя чувствовать, он мне сказал, что ничего не может сделать, нужно время, а пока что дал кусок белой материи для того, чтобы рука была подвязана; тогда меня будут обходить с работами — и это помогло: на работу меня не посылали.

Разместились мы кто как мог в бывшей гостинице со множеством клопов. Никаких кроватей, одеял, подушек не было; спали на полу под голову подкладывая кулак; спасаясь от клопов, часто уходили в уборную. Для умывания воды не было, кормежка была раз в день: четверть фунта хлеба из суррогатов и стакан горячей воды, где было 2-3 столовых ложки пшеницы, без соли, так что голод стал сразу чувствоваться. Часы в Рязани были переведены на 2 часа вперед, так что на работу выходили в 5 часов утра, т. е. фактически в 3 часа. На работы отправляли в разные места, но только в некоторых рабочих подкармливали, а в большинстве случаев всюду был сплошной голод. Люди охотно шли работать на бойню, так как оттуда они приносили кровь убитого скота. Среди этих рабочих был и мой приятель, поручик Никонов, он всегда приносил консервную банку крови, которая сразу съедалась нами. Теперь кажется странным: как можно было пить и есть сгустившуюся кровь, но что поделаешь: «голод — не тётка», это было необходимо. Голод — ужасная вещь. Съедалось все! Ели и крыс, ракушки, которые мы собирали, когда нас гоняли купаться в реку Оку. Хуже всего было с ракушками, они были как резина, их приходилось глотать, затем бросало в пот, начинало рвать и... снова начинали их глотать, чтобы хоть как-нибудь насытиться. Однажды, когда нас гнали купаться, на дороге мы увидали ободранную, сдохшую лошадь, около которой возились собаки; мы их прогнали и эту лошадь обглодали сами, разорвав ее всю на части, конвой был бессилен отогнать нас.

После ухода на работы нас оставалось несколько человек инвалидов и люди, которые обходили помещения, выносили из них умерших от голода и хоронили тут же, около монастырской стены. Особенно быстро сгорали кавказцы.

Я стал делать портсигары из дерева, в этом мне помогал надзиратель, приносивший кусочки березы, и за каждый портсигар два фунта хлеба.

Однажды нас стояло человек пять, проходил надзиратель и я ему передал один портсигар. Через несколько минут он вернулся и принес не два фунта хлеба, а целых пять, так как нас было пять человек. Сказал он нам, чтобы мы были между собой дружны, ибо он, как русский человек, возмущен доносами среди нас, свои на своих, всяких небылиц, чего раньше не замечалось. Дело в том, что все время ходили призывы, подписанные генералом Брусиловым, Клембовским и другими генералами, идти защищать отечество от поляков. Многие из нас на это пошли, стали уговаривать товарищей, а на тех, кто не поддался уговорам, пошли всякие доносы. Но все это не стоило, как говорится, «выеденного яйца», так как своим чередом работала «Проверочная комиссия» и назначала, помимо нашего желания: на Лубянку, в Москву, в Красную Армию на Врангелевский фронт; а тех, кому доверяли, отправляли на Польский фронт или в Трудовую армию.

Я никогда не забуду старосту нашего здания полковника Раппонера. Это был русский богатырь, с русой бородой, как бы с картины Васнецова; он был раньше в Экспедиционном Корпусе во Франции. В Новороссийск полковник прибыл из Франции с батальоном, который около станицы Константиновской перешел к красным и он очутился в Рязани. Так как он не принимал участия в борьбе с большевиками (мнение красных), то ему предложили сразу же служить в Красной Армии, но он отказался. Впоследствии, будучи же в Польше, я узнал от двух бежавших из Рязани казаков, что надзиратель был арестован за доброе отношение к нам и сам очутился в лагере, как заключенный; а полковник Раппонер ушел в качестве военного специалиста в Губернский Военкомат. А эти казаки были сначала на Лемносе, потом бежали к Кемаль-Паше, оттуда вернулись на родину и попали в лагерь в Рязани. Лагерь же ликвидировался. Хоронить умерших уже не было места в лагере и их увозили. Имелись специальные подводы для этого.

После нашего прибытия в лагерь прибыла еще группа с острова Наргина; она не была ободрана, все были хорошо одеты в английское обмундирование. Затем прибыла еще группа в 300 человек. Это все были старые казаки, еще участники войны 1878 г., произведенные за боевые отличия в офицеры, все они были Георгиевскими кавалерами. Смотреть на дорогих, милых стариков было ужасно больно и невольно вставал вопрос: что случилось? Кто виноват во всей этой ломке нашей жизни, нашего векового уклада?

Все мы виноваты! Мы, в то время молодежь, а теперь старики все же меньше всего. Свалилось все это на нас, как снег на голову, и разбираться в этом нам, не подготовленным и твердо веровавшим в могущество Российской Империи, в те времена даже на ум и не приходило. Что? Будет война? Чепуха! Шапками закидаем — так лихо отвечала жизни молодость, не подозревая о Всемирном Заговоре. Начиная с Японской войны, друзей у России было мало; была она великой, богатой, православной, населенной талантливым, трудолюбивым и добродушным народом. А демократические и социалистические партии имели в своих рядах много нерусского и неправославного элемента и поэтому их «Интернационал» старался прибрать Россию в свои руки. Попытка была уже в 1904-05 годах: спровоцировать войну, а потом сделать ее «трамплином» для овладения всем миром, дать «свободу от свободы» многомиллионному народу и создать всевеликое «крепостное право». А если не удастся, то повторить через 10 лет. И повторили...

Оставаться работать с большевиками я не хотел, все мысли мои сводились к тому, чтобы продолжать борьбу с ними. А голод свое делал, я уже имел цингу, стал пухнутъ, на ногах появились язвы; портсигары уже много не давали.