На другой день мы прибыли в Ростов и нас поместили на Темернике, в районе Кожевенных заводов. Лагерь наш представлял открытое поле, обнесенное колючей проволокой. Приблизительно посредине лагеря стояло 2-этажное здание, где заседала комиссия, которая нас опрашивала. Сначала выбирали тех, кто работал в контрразведке, корниловцев и т. д. Таких лиц вызывали и куда-то увозили для «ликвидации». Но вот вызывают Моисеева, иду и думаю: узнали ли они, что я старый корниловец, и тогда моя песенка спета... За четырьмя столами работали комиссии с участием матросов, ругань отчаянная, мордобой, били с улыбками на лицах — эти люди были садистами. Конвой подвел меня к столу, меня окинули зверским взглядом, покопались в бумагах, с руганью заявили, что я еще молод, а есть другой, постарше; спросили, имею ли я родственников, но один из членов комиссии тут же заметил, что если я «незаконорожденный», то откуда я это могу знать! Слава Богу, прошло благополучно.
Находились мы под открытым небом, питаясь только тем, что жители перебрасывали нам, как собакам: хлебом и сушеной рыбой, да и то часовые старались всех отогнать. Собирались мы своими группками, иногда пели то, что распевалось раньше арестантами, но чаще всего слышалось:
«Динь-бом, динь-бом, слышен звук кандальный... Динь-бом, динь-бом, путь Сибирский дальний... Динь-бом, динь-бом... слышно там и тут,
Гады Троцкого-Бронштейна нас на каторгу ведут»...
Часовые молчали и улыбались. И так шли дни за днями. Проверочные комиссии работали с утра до вечера: тех, кого они считали нужным «ликвидировать», на месте были уничтожены; остальные же назначались в Москву, на Лубянку и лагеря. Я был назначен в Рязанский лагерь.
В одно утро в лагерь явилось несколько матросов и объявили, что им нужны офицеры-моряки и чтобы мы отнеслись бы к ним с доверием и не боялись. Нашлось около 15-ти человек, матросы поздоровались с ними за руку. Они уехали, много было всяких разговоров и предположений; многие думали, что песенка их спета, но оказалось иначе: на другое утро снова пришла машина с матросами и двумя уехавшими с ними накануне. Оказалось, что матросы слово свое сдержали, добившись их освобождения. К ним присоединилось еще 10 человек. Все они работали по разгрузке мин на Дону и в их распоряжение стали потом посылать по 50-100 человек, как рабочую силу. Там кормили хорошо и попасть на эту работу было немало желающих. Кроме матросов, стали еще посылать на очистку Ростова, подметать улицы: Садовую, Таганрогский, Большой, Малый проспекты. Я не мог понять, откуда жители Ростова могли узнать, что мы — «белые» — и где будем работать, но там собирались толпы по несколько сот человек и, Боже! чего они нам только не давали, а сколько было слез!.. Возвращались мы за проволоку с солидным запасом еды, но надо было поделиться и с теми, кто оставался.
Писал я своим знакомым, особенно адвокату Огусу, у которого я одно время жил, там остались мои вещи, они выручили бы меня, но ответа я не получил, видимо, адвокат испугался.
Свободное копирование
