30-ое августа, четверг. Я хочу сегодня, наконец, сказать о вещи, которой я придаю чрезвычайное значение и которая занимает меня вот уже много месяцев и, в особенности, все последние недели. Если я до сих пор не касался здесь этого вопроса, то только потому, что наверное, не сумел бы найти ему выражение – так все это было смутно, представлялось в общих чертах, постигалось больше чувствами, чем разумом, и, быть может, даже шестым чувством – подсознательно и, следовательно, совсем не поддавалось изложению.
Вот уже ровно полгода, как я ничего не пишу, если не считать моих заметок в дневнике. Даже те два рассказа («Операция» и «Последний патрон»), которые уже почти были закончены еще в Берлине, лежат в том самом виде, как я их сюда привез, хотя раза два или три я вытаскивал их, перечитывал и вот-вот уже было принимался за работу, как опять зыдумывался, откладывал в сторону, а через день, через два снова убирал. Этим все и заканчивалось, и я снова возвращался к дневнику да к думам.
А думал я все это время очень много. И думал, и наблюдал. Думал всегда об одном и том же: о судьбе моей страны и моего народа. Не о нашей собственной судьбе (кому она нужна?), а о судьбе России.
Поражение Германии и Японии, знакомство и беседы с англичанами, наблюдения, сделанные много над моими соотечественниками, и наблюдения над послевоенным поведением большевиков – вот четыре исходные пункта, от которых я отталкивался и которые мало-помалу привели меня к следующим выводам, принимаемым мною за аксиомы (я записываю страшно бестолково и сжато потому, что все это еще совсем-совсем сырье):
а) последнее десятилетие и, в особенности, годы войны, были годами действительной эволюции большевизма, однако же не в сторону справедливого и демократического порядка, а от интернационального к национальному социализму;
б) большевизм остался так же ненавистен лучшей части русского народа, как и был;
в) Великая Вторая мировая война, поражение Германии и многие тайны ее жизни, вскрытые после поражения, обнаружили перед всем миром и, в особенности, перед русскими людьми поразительное родство большевизма и национал-социализма, родство гениалогическое, родство опорной базы, родство внутренних и внешних методов;
г) именно поэтому русский народ, истомленный большевизмом, все же оказал такое ярое сопротивление гитлеровской Германии, ибо победа последней была для него лишь переходом от одной формы деспотии к другой, а не освобождением;
д) послевоенная внутренняя и внешняя политика большевизма (например, насильственное переселение целых народностей внутри России и навязывание своей воли целым другим народам – Польше, Финляндии, Румынии, Болгарии) указывает на то, что национал-социалистическая эволюция и что его демократические лозунги – лишь угроза, которой он пытается прикрыть свой основной принцип, старый принцип прусского милитаризма – «сила есть право»;
е) ни одна задача из тех, ради которых, якобы, велась эта война, не решена, ибо вместо двух одинакого сильных деспотий на Азиатско-Европейском континенте утвердилась одна, вдвое усиленная и ничем не отличающаяся по своему происхождению, по опорной базе и по методам от деспотии ниспровергнутой.
Из всех этих «принципов» самым важным я считаю третий. В нем, на мой взгляд, заключается вся сущность моего «открытия». Собирая и сопоставляя факты, вспоминая пережитое мною в СССР и в нациолистической Германии, я дни и ночи думал над вопросом: «Что такое большевизм?» Приставал с этим вопросом к десяткам людей, мнение которых я ценю, и всякий раз заканчивал тем, что отвергал ответы. Именно поэтому же я не мог писать, потому что чувствовал, что я пришел к такому пункту размышлений, когда все старое – рухнуло, а нового – нет. Много раз за это время мне пришлось беседовать с английскими солдатами и, может быть, во время этих же бесед у меня и народилась основная моя мысль. Они ругали гитлеровскую Германию и хвалили сталинский СССР.
– Здесь бесправие и произвол, – твердили они мне, – здесь тюрьмы и лагеря…
– А там? – спрашивал я.
– Здесь нет ни свободы мысли, ни свободы слова, ни свободы печати.
– А там много?
– Здесь школа превращена в казарму, и церкви пустуют.
– А там они были сначала закрыты, а потом разрушены.
– Здесь признается лишь один народ, а все прочие почитаются за его рабов. Германия сожрала Австрию, Чехословакию, собиралась сожрать Польшу.
– А СССР сожрал Прибалтику, Финляндию, Румынию, Болгарию, собирался сожрать Грецию и Югославию.
– Здесь интелигенция втоптана в грязь и правят мещане, проходимцы и карьеристы.
– А там?
«Боже мой! – воскликнул я в один прекрасный день: да и в самом деле, где же разница-то? Есть ли она, или все дело в разнице названий?» С этого все началось. А кончилось тем, что я сказал себе:
Я напишу книгу. Эта книга будет называться «Два социализма». Я расскажу в ней о том, что никаких двух социализмов не было и нет, а есть одно страшное, чудовищное, уродливое явление не столько политического, сколько морально-психологического характера, имеющее своей основой три источника – ненависть, аморализм и атеизм. Я начну и кончу свою книгу одними и теми же словами, одной и той же цитатой из Достоевского: «Мыслят устроиться справедливо, а кончат тем, что, отвергнув Христа, зальют мир кровью».
Они уже залили.
Свободное копирование
