20-ое августа, понедельник. Еще и еще раз я могу сказать себе: не верь слухам, а, в особенности, когда они касаются видного человека, не составляй впечатления о нем по тому, что говорят другие, а только на основе личных наблюдений.
Если бы я записал все, что собираюсь сказать сейчас, – вчера, а не сегодня, – я погрешил бы еще раз против истины и, что важнее, против человека. К счастью, мне удалось избежать этого. Понадобился только один день, чтобы осветить факты с другой стороны и, следовательно, иметь право говорить об этих фактах объективно.
Предыстория этого дела такова.
Конечно, я уже сказал здесь не раз о том, какую важную роль в нашей колонии играл Михаил Вячеславович Геккер, явившийся сюда перед самым приходом англичан с Иваном Дмитриевичем, хлопотавший затем о всех нас здесь в первые, самые горячие дни репатриации, отправившийся потом вместе с Копцевым в Люнебург, чтобы вывезти нас в Бельгию. Уехать в Бельгию Михаилу Вячеславовичу и Копцеву, как я писал уже, не удалось, но свое пребывание в Люнебурге они использовали для того, чтобы создать там в одном из лагерей блок Statenloss, где находили и продолжают находить себе приют многие несчастные русские люди. В частности, там обретаются сейчас и Кулаковы-Голубевы.
Период пребывания в Люнебурге совпал для Геккера с моментом страшной личной трагедии: он получил известие о гибели в последние дни войны жены и 16-летней дочери. Несмотря на это он остался на своем посту и продолжал работать на общее благо. Это еще более прибавило ему уважения в глазах нашей колонии. Скоро ему удалось установить связь с лагерем в Касселе на американской зоне, он уехал вместе с Копцевым туда и постепенно перевез всех люнебуржцев. На их место приехали новые, и образовалась новая, ныне существующая группа.
Но как раз после этого о Геккере поползли какие-то странные слухи. Стали говорить о том, что «удрал» в Кассель, бросив люнебуржцев на произвол судьбы, что на время следующих своих наездов в Люнебург он отбирал людей для Кассельского лагеря по личным знакомствам и т. д. и т. п. Словом, доселе не запятнанная репутация человека начинала быстро падать. <…>
Наконец, вчера произошли события, окончательно подорвавшие, было, мою веру в Геккера. Речь шла все о том же Кассельском лагере, который стал притчей во языцах и который, видимо, будет еще не раз напоминать нам о себе и, быть может, играть большую роль в жизни нашей общины. Собственно я и сейчас не знаю точно, что он представляет собой. Русские люди приезжают оттуда очень молчаливы и мало рассказывают. Но мы знаем, что они часто бывают одеты в американскую форму, что их две тысячи человек, что они считаются не лагерными жителями, а американскими рабочими, и что, по-видимому, правовое их положение, несомненно, лучше нашего. Во всяком случае, абсолютно достоверен факт, что в лагерь уже заявились советские представители, но, получив от американцев ответ, что тут живут только американские рабочие, ушли ни с чем и больше не появлялись. Бытовые условия в лагере очень скверны, но питание очень хорошо. Однако главное состоит не в этом. Главное, что привлекает туда всех, заключается в том, что в Касселе, по-видимому, собирается мало-помалу вся русская эмигрантская интеллигенция (что дало даже основание прозвать его эмигрантским «мозговым центром») и что, по-видимому, этот «трест» является ядром будущей русской колонии где-нибудь в Америке. По крайней мере, говорят о том, что туда подбирают исключительно «специалистов» (инженеров, врачей, техников и т. д.) и что первой их задачей будет – пустить в ход какое-то предприятие, на котором они и останутся. Словом, у людей появилась какая-то перспектива, и она, конечно, в первую очередь и возбудила все умы. Кассель стал неким магнетическим центром, куда стремится всё и вся.
И вот три дня тому назад в Люнебурге появился на два часа Геккер, забирает с собою одного «специалиста» (сварщика или что-то в этом роде), заявляя остальным восьмидесяти желающим, что лагерь абсолютно переполнен и что не в силах сделать ничего, и почти тотчас же уезжает. Затем вчера он появляется у нас и отвечает то же всем просителям. И начинается волнение. А из Люнебурга, между тем, появляются гонцы, мчащиеся вслед за Геккером, и снова начинаются рассказы о том, что, бросив на произвол судьбы обитателей лагеря в Люнебурге, он теперь берет к себе только «избранных», только «приятелей». А здесь уже становится известным, что и отсюда он, вопреки своим заявлениям, решает прихватить кого-то, и – Боже мой! – поднимается буря такой зависти и гнева, что не приведи Господь!
Именно под настроением всех этих слухов я и готов был записать вчера свои горькие строки о том, как еще один человек, в которого я верил, обманул мое доверие. Именно под этим настроением я вчера, когда все спешили повидаться с Геккером, чтобы самим «услышать все», не наведываться к нему.
Сегодня он явился ко мне сам. И в ту же минуту, как я увидал его, я понял, какую тяжесть тащит на себе сейчас этот человек. Он так похудел и изменился с того времени, как получил известие о гибели жены и дочери, что я едва узнал его. Мне стало стыдно за людей, у которых поворачивается язык упрекать человека, находящегося в подобном положении. О, я отлично знаю их, у меня слишком обширный опыт психологии, и я мог бы спросить – сколько из них нашли бы в себе силы заниматься общими делами в минуту таких переживаний? Немного, скорее всего – единицы. А Геккер находит их, и Геккер – нехорош. Страшное, неповторимое ни в одном другом народе качество русских людей: осуждать более всего своих лучших представителей, пытаться именно у них найти такие качества, которые низвели бы их до общего уровня. Именно эту черту превосходно отмечает Телешев в рассказе «Между двух берегов». Кажется, ни один другой народ на свете не отличается такой страстью к нивелировке личности, как наш.
И еще я отметил другое: Геккер как можно меньше старался говорить об этом горе. Он сразу же поспешил обрадовать сообщением, что в Кассельском лагере находятся двое моих добрых берлинских друзей: Евгений Романович Островский и Серафим Павлович Рождественский и предложил свои услуги в смысле доставки им письма. Я поспешил воспользоваться этим предложением. Потом мы посидели еще с полчаса, не больше, потому что он очень спешил, и я не хотел задерживать его. Я не стал расспрашивать его ни о лагере, ни об условиях, ни о перспективах, а слушал лучше то, что он сам рассказывал, но когда он мне сказал, что лагерь действительно переполнен до крайности, я сразу понял, что все это верно и что он действительно пока не в силах сделать ничего для людей, осаждающих его просьбами.
– Я рад бы обещать им всем, но какая польза будет им от обещаний? – заявил он мне.
И он опять был прав. Слушая его, я думал: не лучше ли будет, если мы сами попытаемся создать здесь что-нибудь в таком же роде? Не лучше ли действовать самим, чем ждать, когда о нас позаботятся другие? Пучему это русским людям в Касселе удалось, а русским людям в Гамбурге может не удастся? Ведь все равно, даже если лагерь в Касселе и будет расширен, он не сможет вместить всех желающих и, в конце-концов, мы только можем все испортить тем, кто уже там устроился.
Над этим я раздумывал, прощаясь с Геккером и искренне желая ему полного успеха, над этим я раздумываю и сейчас, когда идея, только промелькнувшая в мозгу в момент беседы с Геккером, принимает все более ясное оформление. Конечно, от идеи до осуществления ее, особенно в такое время и в таких условиях, бесконечно далеко, но значит ли это, что ею заранее надо пренебрегать?
Подумаем. Подумаем.
И да поможет нам Господь!
Свободное копирование
