IV.
По возвращении из Павловки я продолжал посещать Академию и занялся сочинением аллегорических и мифологических эскизов {Я показывал Егорову мои рисунки с натуры, сделанные в Павловке, но Алексей Егорович, рассматривая их, говорил, подсмеиваясь: "Когда, батюшка, будешь уметь рисовать с антиков и натурщиков, сумеешь нарисовать и эти пустяки. Искусство не то требует"... Ученик Брюллова, Карицкий, также отнесся к рисованию мужиков довольно несочувственно.}. Вообще, подобные сюжеты полезны для изучения формы тела во всех поворотах, как азбука, но не как цель, к которой стремилась Академия. Для упражнения руки и глаза я пользовался гравюрами с Рафаэля, Микель-Анджело, Пуссена, копируя их то в величину эстампа, то более его или в уменьшенном виде. Вместе с тем во мне пробудилась любовь к совершенно противоположным художникам, напр., к Говарни, с рисунков которого я копировал весьма тщательно, увеличивая их в два и три раза. Меня увлекала свободная его манера, свобода в набросках, с сохранением характера фигур... Не то я думаю теперь, по прошествии пятидесяти лет. Не так следовало учиться, теряя бесполезно время. Но увлекался Говарни не я один, начинающий юноша. Увлекался им и такой художник, как Федотов, который говорил: "Ежели нам нравится, мы увлечены и копируем -- значит, это выше нас..."
Между тем со смертью Егорова, я лишился друга и постоянного наставника. Академия мало приносила пользы. Рисуя в классах по вечерам, в темноте, при масляных лампах, производивших духоту и копоть, ученики не получали от дежурных преподавателей объяснений. Бывали и такие дежурные, как, напр., Токарев, которые постоянно ставили одну и ту же голову или фигуру в свое дежурство. Некоторые преподаватели не только не брали карандаша в руки, чтобы показать ученику его ошибки, но даже целый месяц не подходили к нему. Через месяц ученик видел на своем рисунке какой-нибудь No 52 или No 15, не понимая причины, по которой ему поставили тот или другой номер. Рисуя одно и то же, ученики нередко дремали над рисунком. Утренние лекции перспективы, начинавшиеся в восемь часов, я посещал с удовольствием. Читал их умно и живо профессор M. Н. Воробьев. Во время лекций он касался искусства вообще и прекрасно объяснял его значение.
Мне очень хотелось тогда сблизиться с художниками, и я очень обрадовался, когда скульптор Александр Николаевич Беляев пригласил меня к себе. С того времени я начал посещать его часто и привязался к нему как к художнику, горячо любившему искусство; он был добрый, честный и простой человек и жил только для искусства. Квартира Беляева была у Тучкова моста, в третьем этаже. Два окна его комнаты были обращены на Малую Неву, Тучков мост и Петровский парк; отсюда свободно можно было любоваться водой, зеленью парка в отдалении, небом, закатом солнца, спокойствием реки или ее вздутыми белыми волнами. Вход в квартиру Беляева был из открытой галереи, тянувшейся вдоль всего длинного дома. Из передней направо была комната в одно окно, выходящее в упомянутую галерею. Комната эта служила... трудно определить, чем именно, тут обедали, пили чай, вешали белье и оставляли калоши. Тут висели гипсовые слепки на стенах; на полках лежали формы бюстов и разных моделей, запас глины, маски, глиняная голова непокаявшегося разбойника, распятого около Христа, маска великой княжны Александры Николаевны (то и другое работы Витали) и стояла группа из глины (неоконченная) работы К. П. Брюллова -- "Диана и Эндимион", которую я видел у Карла Павловича. В этой комнате жил и ученик Беляева, Иван Власьевич Кузнецов, впоследствии скульптор-академик. Другая дверь из прихожей вела прямо в мастерскую Беляева, которая вся была заставлена и увешана гипсовыми слепками; мебель состояла из жесткого с буграми дивана, обитого грубой клеенкой, на которой Беляев спал и усаживал гостей.
Укладываясь спать, он покрывался одеялом, которое дала ему много лет назад мать, при отъезде его из Москвы, перед поступлением в Академию; одеяло было коротко, и мне случалось, при нездоровье Беляева, прикрывать его ноги, торчавшие из-под одеяла, сюртуком, штанами или его бекешей на бараньем меху. Одеяло это он очень любил и берег, тщательно укладывая его днем к одному краю дивана; оно было вроде разноцветной мозаики из кусочков ситца и стеганое ватой.
Пища Беляева была самая простая: ел он весело и с аппетитом. Ученик его, Иван Власьевич, приносил от кухмистера судок, в котором были неизменные щи, каша, кусочки говядины, а в праздники пирог. Из этих судков деревянными ложками хлебал он щи с Иваном Власьевичем, а нередко и со мной; всем доставало, и все были довольны. После обеда я читал в мастерской громко Беляеву Илиаду, Одиссею или что-нибудь другое. Иван Власьевич убирал несложную посуду и ставил самовар, а Беляев ходил по комнате, курил зловонную сигару, вздыхал и восклицал от удовольствия, слушая божественного Гомера.
В квартире зимой было холодно, так как ее согревала только железная печурка, приставленная к голландской печке, которую никогда не топили.
-- Голубчик Левушка, тебе, кажется, холодно? -- спрашивал Беляев, подкладывая по одному тощему и сырому поленцу в железную печурку.
Зимою я сиживал в калошах и шубе, а он, покуривая, ходил по комнате в старенькой бараньей бекешке. Однажды прихожу к нему и вижу новость. Около дивана стоит старинное вольтеровское кресло со всеми к нему приспособлениями для занятий: пюпитром, столиком для свечи и пр.
-- Ну, что, голубчик, хорошо? -- спросил меня Беляев.-- Купил я все это для тебя. Теперь сидеть тебе будет покойно, да и заниматься лучше...
Когда родился и скольких лет умер Беляев -- не знаю, но полагаю, что умер немолодым. Он был высокого роста, силен, неуклюж; шея длинная, высоко повязанная черным галстуком; ступни большие и плоские; руки как клещи, с огромными ладонями, на которых кожа до того грубела, что он ощупывал и гладил тело обратной стороной. Отец Беляева был крепостным, потом сделался мещанином и вел в судах дела своего бывшего барина. Он был честный и всеми уважаемый старик; у него было два сына: Федор, хорошо образованный, занимавший место библиотекаря в Московском Университете, большой оригинал, приезжавший нередко в Университет с Пречистенки, где он жил, на ломовом извозчике, и Александр -- скульптор, о котором я говорю, не получивший образования.
Талант Александра Беляева был невелик, но страсть к искусству безгранична. Формовщик он был необыкновенный, о чем свидетельствует и скульптор Рамазанов {"Материалы по истории художества в России", т. I, стр. 287. [Москва. 1863 г.].}. С помощью моего двоюродного брата, гр. А. К. Толстого, мне удалось пристроить Беляева хранителем скульптуры в Эрмитаже. Это было самое подходящее для него место. Однажды, когда я был у него, получил он бумагу с извещением о предстоящем придворном бале, для чего ему поручалось перенести из Таврического дворца в Зимний драгоценную мраморную статую "Венеры Таврической" {}, некогда полученную императором Петром I от папы. При этом была представлена ему смета расхода на перевозку статуи в пятьсот рублей. Для Беляева дело это было серьезное; ответственность за сохранение статуи в целости возлагалась на него. Посмотрев смету, он передал ее мне, и мы оба удивились такой высокой стоимости перевозки. Беляев начал ходить по комнате, пуская беспрестанно дым своей сигары. "Мошенники!.. Канальи!.." -- повторял он.
-- Что же ты хочешь делать? -- спросил я.
Он помолчал, отыскал карандаш, посуслил его и твердой рукой, как гвоздем, зачеркнул оба нуля, так что смета оказалась вместо пятисот в пять рублей; затем подписал бумагу и передал посыльному. К назначенному сроку Беляев отправился за статуей; нанял ломовых, сделал все приспособления, статую уложил на сани и прибыл к главному подъезду Эрмитажа. Но каково же было его удивление, когда ему объявили, что по этой лестнице тащить статую не дозволяется, и указали на крыльцо с набережной, по которому ходили в Эрмитаж художники. Тут была узкая винтовая лестница, по которой предстояло доставить во дворец драгоценную статую. Очевидно, это было сделано умышленно; но не таков был мой друг, честный чернорабочий, скульптор, чтобы повесить голову. Он подумал, переговорил с рабочими, устроил леса, укрепил, затем, обвязав канатом закутанную статую, обещал народу ведро водки, и, с припевом "Дубинушка", "Таврическая Венера" влетела по снастям винтовой лестницы в бельэтаж Эрмитажа без малейшего повреждения. Радость Беляева была бесконечна.
Много бывало неприятностей Беляеву за его экономию, пока узнали и оценили его неподкупную добросовестность и знание дела.
Беляев завел себе шлюпку с парусом, но довольно плохую, вроде ореховой скорлупы, и нередко отправлялся на ней в залив. Однажды, несмотря на волны, взяв альбом и цветные карандаши и посадив к рулю своего ученика, Ивана Власьевича, выехал он на взморье, закрепил паруса и, с сигарой во рту, начал рисовать закат солнца, восторгаясь видом. Ученик, И. В., как художник, также увлекся природой. Но тут налетел сильный порыв ветра и перевернул лодку вверх дном. Оба упали в воду и, барахтаясь, ухватились за шлюпку; И. В., с испуга, начал кричать, а Беляев, выпустив сигару изо рта, стал его уговаривать:
-- Да что ты, душенька, кричишь. Разве не видишь, что никого нет... Держись крепче за лодку...
Долго держались они, носимые волнами; промокшая одежда тянула их ко дну; руки коченели. Наконец увидали их с чухонского судна и спасли.
Из этого случая видно, насколько крепки были нервы у Беляева, который никогда не терял присутствия духа и, работая в Исаакиевском соборе, мог твердо перейти по бревнам, положенным поперек купола. В это же время какой-то казначей бросился с купола {Он растратил казенные деньги. Пошел в кондитерскую, что на Адмиралтейской площади, выпил, пришел в Исаакиевский собор, вышел, опять выпил в кондитерской; пошел в купол, снял свою бобровую шинель; положил ее и бросился. После чего на четырех языках было вывешено объявление: "Вход воспрещен". Отеческая и наивная забота.}. Беляев тотчас же снял с его лица форму, сохранившую выражение ужаса. Это была личность добросердечная с железными нервами.
Ученик Беляева, Иван Власьевич Кузнецов, был прежде банщиком. Беляев брал его для натуры и, заметив в нем любовь к искусству и желание учиться, взял к себе и начал из него готовить скульптора. Он относился к своему ученику с большим участием. Я живо помню выражение его лица и разговор со мной, когда он решился поместить у себя Кузнецова; помню, как показывал сделанные им рисунки в классах Академии, а также когда, взволнованный, ходил он по комнате, изливая горячее негодование на Ивана Власьевича за то, что тот пришел накануне хмельной.
-- Как ты думаешь, Левушка, что мне делать? -- обратился он ко мне с вопросом.-- Взяв его к себе, я взял на свою совесть и ответственность за него... Я уже раз заметил за ним хмель и побил его порядочно... Он обещал не пить -- и вот опять...
-- Находишь ли ты в нем действительную любовь к искусству и желание трудиться, а не прихоть ли это только и временное увлечение? -- спросил я.
-- Он быстро подвигается вперед, работает толково. Вот, посмотри его работу...
Рисунки были дельные.
Беляев ходил по комнате, пуская дым своей сигары.
-- Ну, как же, Левушка? Ведь если он начнет пить, я не могу держать его у себя; душа моя этого не вытерпит, и я его выгоню... а жаль!..
-- Скажи ему то, что говоришь теперь мне, да в придачу побей хорошенько, чтобы помнил, а выгонять обожди...
Так и было сделано. Иван Власьевич, получив физическую острастку и нравственное поучение, к счастью, образумился и перестал пить. Впоследствии он получил звание художника, а затем, после смерти Беляева, занял его место при Эрмитаже и так же, как и он, реставрировал этрусские вазы. Но служить при Эрмитаже ему надоело; женившись на племяннице Беляева, он отрекомендовал на свое место скульптора Чижова, уехал в деревню, где и поселился.
