Общежитие - 2

2

   За лето мне удалось уговорить Коптеву присоединиться к коммуне. Она не захотела вступить иначе, как на тех же основаниях, что и я, т.е. платить только то, что придется по общей раскладке на долю каждого "коммуниста".

   Головачев и Слепцов были в восторге от этого присоединения.

   - Браво, Екатерина Ивановна! - воскликнул Слепцов, когда я представила Коптеву в качестве нового члена коммуны. - Позвольте мне у вас за это ручку поцеловать, - потянулся было он к моей руке.

   - Нет, нельзя ли без таких нежностей, я до них не охотница, - покраснела и насупилась я.

   - Однако вы пуританка, я вижу, - сказал Слепцов, стараясь обратить мою выходку в шутку.

   - Да-с, пуританка, - сухо ответила я. - Вообще, я должна вам наперед заявить, что даже и в отвлеченном виде не одобряю теорию Фурье относительно половых отношений, а потому наперед предупреждаю, что если другие члены коммуны намерены проводить эту теорию в жизни, то я заранее отказываюсь вступать в коммуну, - добавила я решительно.

   - И я, разумеется, - поспешила прибавить Коптева.

   - Не запугивайте вы нас, бедных, матушка Екатерина Ивановна! - воскликнул со смехом Головачев. - Этак вы коммуну в какой-то монастырь обратите, пожалуй!

   - Монастырь - не монастырь, а только предупреждаю, чтобы потом не вышло недоразумений.

   - Ну, да успокойтесь! Никто и не думал проводить в жизнь половых теорий Фурье, - сказал Слепцов. - Я только удивляюсь, к чему вас могла привести простая вежливость. Не нравится вам, чтобы вашу ручку целовали, ну и не надо: пусть будет она вещь неприкосновенная, - смеялся он.

   Как ни хлопотали Слепцов с Головачевым о привлечении в коммуну большего числа членов, состав ее был весьма ограничен. Выудили они было богатого тверского помещика Сабанеева, которого им удалось увлечь идеей осуществить коммунистические начала. То был неглупый, но малообразованный человек. До тридцатипятилетнего возраста он жил спокойно, ведя самый обыкновенный помещичий образ жизни. Через несколько лет после свадьбы у него помешалась жена; он затосковал, сошелся с либеральными тверскими помещиками, в том числе и с Головачевым. От них к нему перешли либеральные веяния: он стал читать передовые журналы и увлекся уничтожением крепостного права. Не дожидаясь осуществления реформы, он освободил своих крестьян с полным даровым наделом, оставив себе лишь усадьбу и лишние пустоши. Не довольствуясь этим, он пытался улучшить положение крестьян советами, устройством школы и пробовал установить с ними человеческие равноправные отношения. Мужиков он принимал не иначе как в гостиной или кабинете; амбары и дом не запирал, находя такие предосторожности неделикатными и оскорбительными.

   Мужики в отплату за его доброту только смеялись над ним. Сначала они по ночам вывозили содержимое амбаров, а потом, когда вывозить оттуда было нечего, перешли к домашней утвари и мебели, которую продавали в городе. Сначала Сабанеев этим только потешался и решил наблюдать, как далеко может пойти беззастенчивость мужичков. Но вот однажды, проснувшись утром, он не нашел даже своих сапог у постели и никакой другой мебели, кроме кровати, на которой спал. Это уже окончательно разочаровало его в деликатности мужичков; он нашел, что они подлецы, из-за которых не стоило вовсе беспокоиться, махнул на них рукой и стал искать покупщика на усадьбу и пустоши, для того чтобы поскорее разделаться с опротивевшими ему мужиками и переехать в коммуну, которой его соблазнил Головачев.

   Он тотчас же внес в основную кассу, т.е. Слепцову, тысячу рублей, полученные им в задаток за усадьбу, попросил оставить за собой самую маленькую и плохонькую комнату, купить самую простую кровать, стол и стул. Затем он уехал совершать купчую крепость на свою усадьбу и словно в воду канул, не появляясь до самого распадения коммуны.

   Видя неудачу этих вербовок, Слепцов уговорил своего шурина, чиновника одного из министерств, впоследствии адвоката Языкова 2-го, переехать в коммуну тоже не на коммунистических началах, а просто потому, что пустовали комнаты. Языков был добродушный, веселый человек, вовсе не интересовавшийся коммунистическими затеями зятя и относившийся к ним как к невинной забаве. Он постоянно устранялся от всяких споров и препирательств коммунистов, отказываясь даже подавать голос, когда спрашивали его мнения при решении затруднительных вопросов большинством голосов. "Мне, право, все равно, я тут совершенно сторона", - смеясь отмахивался он обеими руками.

   Когда уж было решено открыть коммуну с существующим наличным составом, к коммунистам присоединилась приехавшая из Москвы молодая, но крайне некрасивая девушка, княжна Макулова.

   Она кончила курс в одном из благотворительных заведений, вроде того, в котором мне пришлось быть классной дамой, и получила весьма поверхностное образование, не приобретя даже внешнего лоска и знания языков. Она страдала полным отсутствием всяких манер и опрятности, так что Слепцов не без гримасы согласился ее принять по настоянию Маркеловой, знавшей княжну и доказывавшей, что задача коммуны вовсе не в том, чтобы сделаться рассадницей хороших манер и изящества, к чему Слепцов питал большое пристрастие. Средства существования княжны ограничивались ста рублями пенсии в год. Так как этого было слишком недостаточно для жизни, то она время от времени поступала гувернанткой или компаньонкой куда-нибудь в глушь на весьма небольшое жалованье. Жизнь гувернантки, или того хуже, компаньонки, приходилась совсем не по нутру живой и любознательной княжне, носившейся с возвышенными идеалами и стремлениями облагодетельствовать человечество. Живя где-нибудь на месте, она начинала тосковать по цивилизованным центрам и возвращалась в Петербург или Москву с запасом скопленных денег. Она нанимала на окраине города дешевенькую каморку и оттуда ежедневно ходила пешком в публичную или частную библиотеку, предаваяясь всласть чтению, до которого была страстная охотница. Воспитанная вне роскоши и нанимаясь все к бедным помещикам, она привыкла к весьма ограниченному образу жизни. Скудость ее средств, с одной стороны, и жажда свободы и нравственных удовольствий - с другой, вынуждали ее ограничивать до возможного минимума свои физические потребности. Она привыкла к сухоядению где-нибудь в мелочной лавочке или булочной и одевалась не только просто, но бедно, почти неряшливо. Вместе с тем она отличалась чрезвычайной честностью, ни за что не допускала других купить ей новый костюм, находя, что она имеет право носить только то, что сама заработала.

   Так как переводить с немецкого историю Вебера княжна не могла по незнанию языка, да и, вообще, не обладала достаточной грамотностью для переводов, то сначала она отказалась вступить в коммуну, в которой жизнь, по приблизительным расчетам, должна была обходиться около пятидесяти рублей в месяц на человека; ее же бюджет никак не мог превысить двадцати рублей. Но Маркелова обещала достать ей корректуру и переписку, и она согласилась. Княжна поселилась в пустовавшей комнате Сабанеева, предоставив в общую кассу, т.е. Слепцову, все свои наличные деньги.

   Много толков и разговоров происходило у нас насчет состава прислуги, выбора квартиры, покупки мебели и пр. Самым ревностным деятелем был Слепцов. Он пропадал по целым дням в поисках квартиры, присмотре мебели и посуды. Квартира была нанята на Знаменской, в доме Бекмана N 7, если не изменяет мне память. Квартира была большая, по тогдашним ценам не особенно дешевая, но, считая четырехоконный зал, служивший также и столовой коммунистам, на долю каждого приходилось всего по пятнадцать рублей в месяц.

   Меня снабдил деньгами брат. Коптева еще не потратила всех своих денег, и потому мы аккуратно требовали счетов у Слепцова и тотчас же спешили заплатить за то, что приходилось на нашу долю. Торопливость наша в этом отношении всякий раз вызывала улыбки или насмешки со стороны остальных членов коммуны.

   Вообще, между мною с Коптевой, с одной стороны, и Маркеловой и Слепцовым - с другой, установились довольно натянутые отношения. Слепцов был недоволен, что ни на одну из нас не действовали ни его красота, ни красноречие. Еще со мной он ладил иногда, когда говорил просто, не напуская на себя глубокомыслия; Коптева же находила и эту простоту поддельной и фальшивой.

   Первое время члены коммуны были как нельзя более довольны общежитием. По утрам почти все были заняты добыванием насущного хлеба. Маркелова ежедневно уезжала с утра в редакцию "С.-Петербургских Ведомостей", Языков уходил в министерство, я в библиотеку для чтения братьев Яковлевых. Головачев, если не уходил в редакцию "Современника", писал дома или валялся на диване с книжкою в руках. Коптева оставалась дома, пытаясь переводить, несмотря на свою изнеженность и слабое зрение. Княжна была в вечных поисках какой-нибудь работы. Только один Слепцов по целым дням был занят прибиранием своей комнаты и собственной особы или перечитыванием раздушенных записочек с приглашениями от светских дам.

   К пяти часам все члены коммуны были в сборе к обеду, после которого пили чай. Послеобеденный чай представлял самое веселое время дня. Тут всегда происходил обмен мыслей, впечатлений, юмористических рассказов. После обеда, вплоть до вечернего чая, который подавался обыкновенно к одиннадцати часам, члены коммуны занимались у себя в комнатах. Я с Коптевой переводила историю Вебера или другие, более выгодные вещи, когда последние попадались нам благодаря стараниям Бени, обратившегося в усердного поклонника Коптевой. Маркелова привозила с собою работу из редакции "Петербургских Ведомостей". Головачев окончательно укладывался в своей комнате на диван и засыпал. Слепцов почти каждый вечер уходил в гости, преимущественно к светским дамам, что, по-видимому, приходилось не совсем по вкусу Маркеловой, которая обвиняла его за это в двуличии, двоедушии и тяготении к светским салонам. Он усердно оправдывался, мотивируя свои посещения пропагандой коммунистических начал и необходимостью поддерживать внешние отношения в видах "дела", так как только этим путем, а не замкнутостью, коммуна может вызвать последователей.

   Иногда, соскучившись сидеть за работой в своих комнатах, я с Коптевой приходила переводить в общий зал. К нам часто присоединялась Маркелова, тоже с переводом, Языков и княжна с книгами. Совместная работа превращалась в совместную болтовню и смех. К вечернему чаю все были обыкновенно в сборе, не исключая и Слепцова, который в первое время старался быть особенно аккуратным. Желая как-нибудь сгладить перед другими свое вечное безделье, он приносил всегда целый запас смешных рассказов и изображал всех, кого видел за вечер. Особенно забавляла нас передача литературных разговоров, которыми разные салонные дамы считали себя обязанными занимать Слепцова.

   - Да, но сознайтесь, что несмотря на их пустоту, вы все-таки предпочитаете их общество нашему, - язвила иногда Маркелова.

   - Ах, матушка Александра Григорьевна, дорогая вы моя, как у вас язык только поворачивается говорить такие вещи. Ну вот вам крест, - обращался он полушутливо к образу, - тяжка моя служба, и я бы ничего лучшего не желал, как если бы кто из вас меня заменил и вел все эти сношения, - делал он серьезную мину, зная очень хорошо, что никто не возьмется за это.

   - Очень они в нас нуждаются, особенно во мне! - восклицала Маркелова. - Желала бы я посмотреть, как бы меня встретили все ваши баронессы и виконтессы, если бы я явилась вместо вас!

   - Очень любезно.

   - Скажите пожалуйста!

   - Верно вам говорю. Вы представляете для них теперь живой интерес как коммунистка.

   - Интерес любопытного зверя, - вспыхнула Маркелова.

   - Чего же вы от этих барынь хотите, в самом деле? Хорошо и то, что они хоть с этой стороны интересуются "делом". Будем надеяться, что со временем они станут интересоваться им с более серьезной точки зрения, если только вы не отвадите их своей суровостью.