По службе в ИМЛИ Крестинский был занят публикацией 15-томного полного собрания сочинений Алексея Толстого, и я ежедневно прилежно помогал ему. Моя задача чаще всего заключалась в считке набранного в типографии текста с оригинальной рукописью. Когда выполняешь такую работу один, она требует огромной сосредоточенности и внимания. Так я прошел основательную школу корректора, и это в жизни пригодилось. Кроме того, от корки до корки прочел всего Алексея Толстого.
Жилье на Спиридоновке делилось для меня на "низ" и "верх". Внизу-то я бывал ежедневно, а чтобы подняться наверх требовалось специальное благоволение Людмилы Ильиничны. Я ходил туда время от времени по четвергам смотреть диковинку -- телевизор -- или мыться в ванной; горячей воды по Москве в основном не было, а "наверху" в квартире с газовой колонкой она была всегда.
Раз в год на день рождения мужа Л.И. давала у себя грандиозный общегородской раут, на современном языке, устраивала пиар-тусовку для советского литературного бомонда. Захаживали Фадеев, Симонов, Эренбург, другие литературные "фельдмаршалы", художники, артисты.
Вообще-то, как большинство богатеев, Л.И. была патологически скупа, но для своей ежегодной супервечеринки не скаредничала. Денег у нее было немеряно: она получала академическую пенсию за мужа, но, главное, полные гонорары за все публикации Алексея Толстого, число которых было тогда безгранично. На традиционный ежегодный банкет приглашалась избранная публика, "толстовед" Крестинский с мамой удостаивались, но, конечно, не я. Школьником за годы нашего тесного знакомства я вообще не видел от Людмилы Ильиничны ни единственного, даже крохотного подарка, даже кусочка шоколадки.
Мама с Крестинским приглашались на приемы и в соседний элегантный особняк постройки известного московского модерниста Ф.О.Шехтеля -- московское узилище "буревестника революции" Максима Горького. Он был тогда обнесен глухим забором и вход был только со стороны нашего двора. Там правили бал три женщины: Надежда Алексеевна (1901-1971; в узком домашнем кругу звалась Тимошей) -- вдова покойного сына Горького Максима (Макса), т.е. сноха Горького -- и ее едва подросшие дочери -- внучки "буревестника революции" -- старшая Марфа (род. в Сорренто в 1925) и младшая Дарья (род. в Неаполе в 1927).
Всю свою жизнь Горький отличался нецеломудренным отношением к женщинам, которых у него было хоть отбавляй. Судачили даже о неравнодушии свекра к милейшей снохе Тимоше, красавице-супруге его непутевого сына. Странное мужское прозвище Тимоша было дано снохе самим А.М.Горьким.
Модница Марфа, по образованию архитектор, с 1947 г. была замужем за сыном Лаврентия Берия Серго (1924-2000; после расстрела отца жил под именем Сергея Алексеевича Гегечкори -- это фамилия его матери). Марфа считала своего свекра "в Кремле умнее всех вместе взятых".
Со школьных лет столичная "принцесса" Марфа была дружна с другой советской "принцессой" -- Светланой Сталиной и общалась с самим всесильным Сталиным, который любил подтрунивать над ней. Однажды во время обеда спросил, много ли мальчиков увивается вокруг нее. Марфа стушевалась, а Светлана выручила, отшутилась. С будущим мужем Сергеем Берией Марфа Пешкова познакомилась именно в доме Светланы. Дарья Пешкова была актрисой театра Евгения Вахтангова на Арбате и вышла замуж за актера этого театра А.К.Граве (1920-2010), с которым прожила всю жизнь. Ни одной запоминающейся роли ни на сцене, ни на экране она не создала.
Много лет спустя после жизни вместе с Крестинским судьба свела меня с милой женщиной, ученым секретарем Отдела астрономии Всесоюзного института научной и технической информации (ВИНИТИ), ленинградкой Лидией Николаевной Радловой (род. в 1913 г.). Родные звали ее Марой. Мужем Л.Н.Радловой был в ту пору язвительный московский астроном, ученик и последователь полярника О.Ю.Шмидта Б.Ю.Левин (1912-1989). Но как-то в разговоре она упомянула мне, что ее первым мужем с 1934 по 1944 гг. был Ф.Ф.Волькенштейн.
Лидия Николаевна (Мара) Радлова [дочь талантливого художника Николая Эрнестовича Радлова (1889-1942) из известной семьи питерских интеллигентов] как-то дала мне из-под полы полистать машинописные странички воспоминаний Федички -- физико-химика Федора Федоровича Волькенштейна (1908-1985), своего бывшего мужа -- родного сына Н.В.Крандиевской от первого брака, т.е. пасынка Алексея Толстого, которому отчим уделял большое внимание. (До революции Крандиевская была замужем за преуспевающим адвокатом шведского происхождения Федором Акимовичем Волькенштейном, приятелем небезызвестного адвоката Александра Керенского; В.И. Ульянов, тогда еще не Ленин, был у Ф.А.Волькенштейна помощником присяжного поверенного). В просторечии Ф.Ф. звали Фефой. Учтивый хлебосол, он жил в сталинской высотке на площади Восстания у Планетария. Ему когда-то прочили литературное будущее, но Ф.Ф. предпочел занятия наукой.
Из воспоминаний Ф.Ф. я уловил, что при жизни Горького в его особняк для долгих бесед об окололитературной кухне запросто наезжал Сталин. Там же со Сталиным встречался и Алексей Толстой. При его маниакальной сверхподозрительности Сталин, конечно, не доверял до конца ни Горькому, ни Толстому. Но он их задабривал и подкупал неслыханной щедростью. В своих воспоминаниях Фефа не жаловал избалованного отчима-жуира, рассказывал о нем анекдотические байки.
Один из таких рассказов воспроизводит в "Науке и жизни" кристаллограф Владимир Михайлович Фридкин (1999, No 10): "Как-то Алексей Толстой пригласил к обеду к себе домой в Детское Село (так называлось после революции Царское Село) нескольких коллег, советских писателей. Рассказал о жизни в Париже. Писатели, никогда не видевшие заграницы (и не мечтавшие о ней), подобострастно смотрели на графа и слушали, разинув рты. А Толстой рассказывал, как по утрам он отправлялся на рынок Муфтар, что в Латинском квартале, и закупал съестное к обеду. В передаче Фефы этот рассказ Толстого звучал так:
-- Перво-наперво -- вино. Это дело, я вам скажу, понимать надо. Ведь там тысячи сортов. Выберешь пуи, да такое древнее, что от пыли рук не отмоешь. Потом -- сыр. Беру рокфор со слезой, камамбер, да только свежий, чтобы утренняя роса не обсохла. Ну, конечно, мясо для бургуньона. Но венец всему -- это vitre, устрицы. Вы их ели? -- спрашивал хитрый Толстой, заранее зная ответ. Писатели печально качали головами. Ленинград голодал, и писатели вряд ли завтракали в этот день.
-- Ну, хоть видели? В Эрмитаже? На картинах... Геда, Рейсдаля? Обрызнешь их лимончиком, подцепишь двурогой вилкой, а они пищат по дороге в рот. К обеду придут, бывало, Вера Николаевна и Иван (это Бунины -- уточнял Фефа) и, если не поссорятся, то Бальмонт с женой. Так однажды жена Бальмонта устрицами этими объелась. От жадности. Она все экономила, а тут на дармовщинку. Чуть Богу душу не отдала...
-- Потом, -- добавлял Фефа, -- был обед. Писатели ели с большим аппетитом".
И вельможный чревоугодник Толстой тоже ни в чем себе не отказывал.
Свободное копирование
