...По воскресеньям у нас обычно гости к обеду. Большой овальный стол накрыт шёлковой скатертью с бахромой цвета топлёного молока. Рюмки, фужеры, столовые приборы, опирающиеся на стеклянные прозрачные брусочки – подставочки, рядом с тарелками, в отдельном хрустальном стаканчике – разноцветные крошечные зонтики из стекла, схваченные на талии цветными «ленточками» для каждого фужера, - потом их опустят изогнутыми ручками в каждый фужер, чтобы, отвлекшись, не перепутать...
Массандровские вина в тёмных бутылках – белые, красные, сухие и сладкие в зависимости от состава подаваемых блюд и десерта.
Я, наученная вести себя прилично лет с четырёх, допущена уже к столу, и тихо сижу, почти незаметная, на противоположной папе стороне стола, наверное, ближе к маме, но не рядом.
И он видит меня, а я – его...
...Такие разные люди, и такие удивительные разговоры, мне ужасно интересно наблюдать и слушать, чутко определяя, не понимая, искренность, фальшь и глупость – по интонациям и по удивительной реакции папы, который не вмешивается, не перебивает, только иногда переводит стрелки на другой путь – тему, всегда в паузе...
Его красивое приветливое лицо никогда не искажается, - лишь лёгкий ироничный прищур или намёк на снисходительную улыбку, дают мне проверить своё впечатление от того или иного человека за столом...
Он благороден и толерантен, как сказали бы сейчас, и потому никто из присутствующих не чувствует себя дураком, вторым сортом и т.п.,- каждый на пике своих возможностей, и счастлив от чести быть рядом...
Я это чувствую и знаю, - также, как угадываю иногда что-то плохое, скрытое, опасное. Но не боюсь, зная, что папа всё видит насквозь...
Нет, он не всегда так снисходителен...
Мой папа иногда может быть настоящим громовержцем, но чаще – брезгливо отстраняется, когда видит нечто мелкое или расчётливое в собственной семье.
Всё, что касается мамы – за семью печатями...
Очень редко я вижу её заплаканной, в исступлённом бессилии выбегающей из дома. И пугаюсь ужасно. Я так привыкла быть на втором плане. Их любовь – всегда на первом. И страх её разрушения сильнее всех остальных моих чувств...
Но этого не происходит.
Через какое-то время папа посылает меня за ней. Он знает, где она прячется, пытаясь смириться с нанесённой обидой. На пляже Военного санатория, где растут маленькие колючие кусты осоки среди песка...
Но чаще всего достаётся мне. Папа презирает детскую трусливую лживость с наивными попытками скрыть преступление – например, разбитую чашку, - выбросив осколки в мусорное ведро, или ещё
что-то в этом роде...
Чашки ему не жалко, а остальное – глубоко противно...
Кстати, по поводу чашек...Собираясь на день рождения к одной из маленьких подружек, не могу придумать, что же ей подарить.
И папа, не раздумывая, открывает буфет и достаёт прекрасную сервизную чашку с блюдцем, наполняет её конфетами и обвязывает ленточкой, даже завязывает бантиком, что особенно меня изумляет...
У меня смешанные чувства – восхищение и гордость от такого чудесного подарка, и в то же время жалость к навсегда уходящей из дома красоте, и стыд за это очень плохое «жадное» чувство...
Как переносит эту утрату мама, не знает никто, - во всяком случае, я узнала об этом намного позже...
...Я прибегаю к папе жаловаться, что кто-то несправедливо обидел меня во дворе – то ли сказал гадость, то ли стукнул...
Он даёт мне высказаться и утереть слёзы, после чего говорит холодно и спокойно, - что со своими сверстниками мне придётся разбираться самой, если надо – давать сдачи, а лучше поискать правильные слова, а ещё лучше – не давать повода и возможности себя оскорблять,- просто уважать себя.
Потому что никогда никто за тебя не заступится. И не стоит даже об этом думать, не то, что – рассчитывать...
Мои недоумение и обида очень скоро прошли, потому что я никогда не могла обижаться на своего папу, у которого слова и поступки представляли собой одно целое. А то, что сейчас принимается нормально – двойные, тройные стандарты,- для него было неприемлемым. А раз для него, то и для меня тоже.
...Мне около восьми лет. Середина апреля. В пасмурный, но тёплый день мы идём с ним по берегу вдоль моря, разговаривая о чём-то, и от этой не такой уж частой прогулки с ним вдвоём, я шалею, мне хочется быть особенной в его глазах...
Наклонившись, пробую воду и заявляю хвастливо – а вода не такая уж и холодная, вполне можно окунуться...
Папа резко останавливается и говорит, - ну так окунись,- в чём дело?... Я переспрашиваю в ужасе, и он, как ни в чём ни бывало, повторяет – конечно, раз тебе хочется... Я раздеваюсь до трусов и вступаю в ледяную воду, делаю пару шагов и окунаюсь, тут же вылетая, как ошпаренная.
И папа, мгновенно преобразившись, растирает меня своим шарфом, помогает стянуть мокрые трусы, закутывает во всё остальное, приговаривая, - ну вот и умница, так и надо,- раз сказала, то – делай.
И это – тоже навсегда.
Папы не стало через 2 года, когда мне только исполнилось 10 лет.
Но никогда уже я не могла примириться с тем,
что вызывало у него брезгливость. Ни в себе, ни в других.
