автори

1427
 

записи

194062
Регистрация Забравена парола?
Memuarist » Members » Yana_Goldovskaya » Он, она и время

Он, она и время

03.11.1952
Евпатория, Крым, СССР

  Глава к воспоминаниям "Кусочки моей жизни".

       Иногда приходит в голову мысль, что все мы – частицы разных миров и цивилизаций...
Кто-то чувствует себя вполне комфортно в данных времени и месте, а другого постоянно корежит от невозможности адаптироваться к ним, и даже более-менее успешные или относительно благополучно-спокойные отрезки своей частной жизни все равно ощущаются как-бы со стороны, без полного погружения...
А уж когда наступает редкий период, формулируемый сейчас, как «все в шоколаде», становится совсем неловко, будто по ошибке очутился в чьей-то чужой жизни...
Не знаю, но мне кажется, что это ощущение раздвоенности, присутствия внутреннего цензора-наблюдателя, у меня с детства...
И еще мне кажется, что оно было и у моего папы.
Я не помню даже намека на его погруженность или просто заинтересованность обыденной жизнью, - той, в которую с азартом была погружена мама, несмотря на 
увлеченность своей профессией, хотя и это тоже – свидетельство погруженности, здесь нет противоречия.

У папы был какой-то более широкий охват действительности, обогащенный взглядом "чуть сверху", при этом он не был отстраненным, наоборот, ему легко удавалось всю близкую обыденность делать праздничной, и потому дом оживал в его присутствии, как магнитом тянуло к нему людей, самых разных. Мне кажется, он видел насквозь каждого и каким-то чудом умел извлечь из него лучшее, особенное, что иногда становилось радостным открытием для человека с не слишком высокой самооценкой.
       
Недаром я говорила иногда своей дочери, что папа был для меня почти божеством...
Что, кстати, отторгалось ею, не в силу противоречия, но при полном отсутствии живого примера,- ей не попадались на пути люди, хотя бы слегка помогающие понять это чувство, собственно, как и мне всю оставшуюся жизнь без папы с 10 моих лет..., кроме образа в упорной детской памяти.

Я не просто прощала, но всегда оправдывала его гнев, его презрение, понимая глупость и ничтожество своих детских прегрешений перед величием его непоказного достоинства и благородства, не принимающих от близких мелочности и трусости.
То, на что он почти не обращал внимания у людей чужих, близких не касалось...
Быть может, это было избыточным и слишком суровым, но я всегда стремилась быть более цельной, отважной, умной, зная, что мне этого не додано природой, но я боролась с собой, и продолжаю делать это до сих пор, чтобы быть достойной его памяти, чтобы он не стыдился меня.

       ...У моего папы была потрясающая улыбка – искренняя, ясная. Делающая его спокойно - внимательно - ироничное лицо абсолютно открытым, незащищенным. Никогда я не видела усмешки на его губах, смех – да....
По фотографиям видно, когда он перестал смеяться, лишь легкая грустная улыбка проскальзывала, но так редко...

Помню осень – зиму 1952 года, когда я пошла в первый класс, и мы с папой снова остались одни, не считая домоправительницы Петровны. 
На фотографии у меня две косички, заплетенных папой – одна впереди, другая – позади уха. 
Помню, как папа учил меня есть яблоки «Синап» – удлиненные, зеленовато-прозрачные, с розовым бочком. Они лежали в ящиках с древесными опилками в большой родительской спальне. Их надо было съедать, надкусывая не с боков, а сверху вниз со всеми потрохами, чтобы в пальцах оставалась только палочка.

       После летних каникул, проведенных с нами, мама снова уехала в Москву, в ординатуру НИИ нейрохирургии им.Н.Н Бурденко, где пошел второй год ее обучения...
Наконец сбылась ее мечта – вернуться к любимой профессии, неврология ее не удовлетворяла. Все мое детство и отрочество прошли под знаменем ее фронтовых нейрохирургических операций. С каким упоением она описывала операционный процесс : коловорот, - просверлить четыре дырки в черепной коробке, потом тонкая нить - пила, ювелирно-точно протягиваемая из отверстия в отверстие, чтобы распилить кость между ними, потом откинуть костный лоскут и тонкой ложечкой аккуратно вычерпать поврежденную ранением мозговую кашицу, и прикрыть костным лоскутом образовавшуюся лакуну...
Скольким раненым спасла она жизнь своими операциями, освоив ставшую любимой профессию во фронтовых госпиталях за годы войны...
А тут в Крыму сплошные санатории - госпитали, раненые с тяжелыми неврологическими повреждениями, парализованные, и нужны не операции, а длительная кропотливая работа по восстановлению утраченных функций...Это была папина работа.
   Она всегда ездила с папой, когда его вызывали на консультации, консилиумы, набираясь обще-врачебного, неврологического и психологического опыта, часто уезжала на короткие курсы усовершенствования, и папа не только не препятствовал, он поддерживал ее в стремлении стать разносторонним первоклассным специалистом. 
И она была прекрасной ученицей...
И вот – неожиданная возможность вернуться к самому любимому на свете делу – нейрохирургии. И она уехала в Москву в 2- годичную ординатуру.
Помимо прочего, Москву она обожала. Каждый наш семейный приезд туда зимой, еще до 51 года, был для нее праздником. Теперь мы с папой приезжали к ней, и тогда мама перебиралась из общежития НИИ на квартиру к дальним родственникам или близким друзьям, у которых мы с папой останавливались.

       ...Помню непередаваемо прекрасный запах при входе в метро, он давно испарился, но тогда - в начале 50-х, был для меня чудесным и совершенно особенным. Думаю, что узнала бы его, но через несколько лет он куда-то исчез, и невозможно даже сравнить его с чем-то знакомым... 
Помню, как меня впервые угостили ананасом, и мне так он понравился, что на следующее утро я уже представляла загадку для всех окружающих меня медицинских светил. У меня не раскрывались веки. Все остальное было в полном порядке. И пригласили совсем другого, не неврологического доктора, который разобрался в ситуации. 
Потом я долгие годы боялась есть ананас, - этот экзотический фрукт - деликатес, вызвавший у меня редкую аллергическую реакцию,- да его и не было, собственно...
А вот бананы мне тогда совсем не понравились,- казались похожими на сладкую картошку.


       Сказать, что В НИИ нейрохирургии им. Бурденко моя мама пришлась ко двору, - ничего не сказать. Она пользовалась невероятным успехом – и как прекрасный специалист и как прекрасная амбициозная молодая женщина, к тому же она оказалась в одной группе с будущими светилами нейрохирургии, в том числе, с Э. Канделем. 
Я видела его много позже на конференциях в НИИ неврологии Академии мед. наук,- мама знакомила меня с ним, к тому времени этот красивый, вполне молодой ещё человек, был одним из ведущих, известнейших к тому времени нейрохирургов страны... 
И жизнь ее была наполненной и радостной не только профессиональными успехами, но и общением со столичными веселыми, молодыми и умными коллегами, почти сверстниками.
Ей был 31 год. 

       ...Дело зашло настолько далеко, что в середине второго года ее обучения в ординатуре, когда она уже не ассистировала, но сама выполняла сложнейшие операции, маме предложили место на кафедре после окончания ординатуры – т.е. переход в штат, и тогдашний директор института кричал на нее в бессильной ярости: 
«Какого черта ты вышла замуж за старого еврея, да еще взяла его фамилию?! Разводись немедленно!» 
Но наткнувшись на полное мамино «непонимание» темы, попятился и решился на невероятное, – написал ходатайство самому высокому тогдашнему московскому хозяину о необходимости для института такого профессионала, как моя мама, с просьбой о разрешении обмена жилплощади в Крыму на Москву. Шел декабрь 1952г...
И с этим ходатайством и прочими документами паспортно - прописочно - бюрократического характера на прием в Московский горком( какой-то его отдел, с которым по телефону все вроде было уже улажено) должен был пойти мой папа, которого по такому чрезвычайному случаю почти в беспамятстве от возникающих перспектив, вызвала срочно в Москву мама.
Он приехал. Взял документы. И вернулся с отказом. 
Так он сказал тогда маме.

Я не помню, вернулись ли мы все вместе в Евпаторию или она приехала чуть позже, скорее первое, потому что дожидаться 3-4 оставшихся месяца до окончания ординатуры она была не в силах, это потеряло всякий смысл, уязвляло ее гордость, а просто бумажка ей была уже не нужна...
Ее шанс, ее мечта, ее карьера – все было погублено.

       ...Папа пережил «дело врачей – евреев» в Крыму незадолго до этих событий - летом 52года, на организованном разборе "своего дела" городским партактивом. Он оказался не по зубам местным функционерам со своим опытом жизни и знанием психологии этого контингента, своим бесстрашием, репутацией и немыслимым количеством фронтовых наград... Ему удалось избежать самого страшного - ареста, он даже остался с партбилетом, но вскоре вышел в отставку, и больше я не видела его в шинели, только в штатском. 
Больше у нас не было в доме врачей из военного санатория, где он был замом по науке, не было служебного автомобиля с водителем Димой, не было широкого застолья... Остались друзья семьи – Яша Джигит, известный в городе уролог и прекрасный теплый ироничный человек; 
Алик Кальфа – доктор, не менее известный, оставивший после себя врачебную династию(сейчас на его доме в "старом городе" мемориальная табличка); детский врач Троицкий, удивительный человек,- успевший написать ночью за пару часов до своей смерти( через несколько лет после папиной) некролог о себе для местной газеты, чтобы избежать глупого панегирика...; и умницы сестры Шарлотта и Ева Жмудские( о которых написано в «Женщинах города детства») ...

О том, как наша маленькая семья «пережила» смерть Сталина в начале марта 1953г, я уже писала во вступлении к воспоминаниям, - а именно - с чувством тревоги, что вдруг не состоится, и - глубоким удовлетворением, чтобы не сказать, - счастьем..., - возвращаться не буду. 
И в том же году папа сказал мне удивительную вещь – что я доживу до того времени, когда откроются границы, и я смогу увидеть совсем другой мир... И это сбылось. Через 40 лет.

     ...На Новый 1955 год в нашем доме впервые не было елки. 
Стало непривычно тихо и сумрачно. 
Папа мой почти не выходил из спальни, которая была и его кабинетом с любимым мной массивным письменным столом, мраморным письменным прибором на нем, пишущей машинкой «Эрика» с переделанным с немецкого на русский шрифтом. И меня туда не пускали. 
О том, что его мучают страшные головные боли, я узнала не сразу, мне сказала мама, чтобы предотвратить любые громкие звуки, в том числе рояльные...
Он поставил себе диагноз сразу, когда однажды утром на фоне неуклонно нарастающей мучительной головной боли увидел в зеркале асимметрию рта. Ни к одному врачу он не обращался, зная, что все необратимо и неотвратимо. И запрещал всякую суету вокруг себя. Только через несколько месяцев, когда он уже не мог ничего ни сказать, ни сделать, ни, тем более, чему-то сопротивляться,- он уже не вставал, мама решилась на отчаянный и бессмысленный поступок. 
Она повезла его в Москву, в НИИ им. Бурденко. Операция оказалась бесполезной. Это была глиома, самая злокачественная по распространению опухоль мозга. 
Папа умер через два дня после возвращения домой...,всё тем же поездом №17 "Москва - Евпатория". Ему было 62 года.


       Только через несколько лет я узнала, что тогда, в Москве, ни с какими документами - ходатайствами по переезду никуда папа не пошел, а порвал их сразу же, выйдя на улицу, и выбросил в ближайшую урну.
И мама не могла ему этого простить всю свою жизнь после него. 
Он сказал ей об этом уже дома.
У него не было другого выхода. Он терял все – и любимую женщину и самоуважение. Трудно сказать, что было для него важнее...Все.
Он, который выучил ее всему – от профессии до правил хорошего тона, который сделал ее начитанным, эрудированным человеком, тот, кто «огранил алмаз», должен был спрятаться за ее спину, чтобы выжить, стать безработным пенсионером, с «отеческой» любовью наблюдающим за ее женским и карьерным расцветом...
Это была не его роль. И он поступил так, как поступил. 
Она не поняла просто потому, что не хотела думать ни о нем, ни о времени, в котором они жили..., та перспектива, что была перед ней, сделала их общее время разным. Для нее это время внезапно оказалось совершенно замечательным. И собственная обида перекрыла все...

Я не видела и не слышала ни ссор, ни какого-то особенного разлада, может быть память моя скрывает какие-то кадры, а может быть мне не давали их увидеть. Все как-будто было, как раньше. Но радости, той прежней радости не помню тоже.
И понимаю теперь, что папа не простил себя. И дальше жить уже не хотел. Это была драма. Трагедия. И выхода не было. Ни из ситуации, ни из времени – дикого, страшного, подлого...


С папой ушло мое детство, мое счастье. Осталась навсегда любовь и верность ему, с годами только крепнущие. 
Никого подобного ему по масштабу личности, в которой было все – и глубина ума и отвага, и щедрость сердца, и мудрая ирония, и обаяние, и благородство, и презрение к пошлости в любых ее проявлениях... – при полном равнодушии к производимому впечатлению, я больше не встретила в своей жизни...

25.05.2015 в 19:53


Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Юридическа информация
Условия за реклама