17 мая 1908 г. я выехал в Пятигорск, простившись с Шурочкой на Петропавловском кладбище. Мы посидели на зеленой могиле под березками. -- "Вот и конец нашей сказке", -- грустно заметила Шурочка.
Дорогой любовался я серебристым Доном, на станциях брал у казачек жареных уток и молоко. В Пятигорске остановился в Ново-Европейской гостинице. Профессор Анфимов осмотрел меня. -- "Ничего особенного. Во всю жизнь ни капли спиртных напитков, ни вина, ни пива, ни водки. Не пить, не курить, вести жизнь германских мудрецов и абсолютно ничего не бояться". Он назначил мне души и массаж.
Съезд в этом году был большой. В цветнике и аллеях множество публики, хороший симфонический оркестр. Но я себя чувствовал одиноким. Иногда на музыке в толпе на меня набегал знакомый ужас и хотелось закричать на весь парк: погибаю, спасите!
Под знойным кавказским солнцем я стал слегка отходить. Неврастения понемногу замирала, но никогда уже не покидала меня совсем. Шесть недель провел я в Пятигорске и раз купался в историческом Подкумке, снесшем меня по течению на несколько саженей вниз.
Хозяева моей гостиницы были армяне; к их младшей дочери часто ходила подруга-гимназистка. Шутя я начал за ней ухаживать. Девочка для четырнадцати лет была вполне развита. Отец ее, седой поляк, служил в почтовой конторе. С ним я познакомился: старик на своих визитных карточках ставил "коллежский советник": для почтового ведомства это был чин большой. Я ему сделал визит и получил приглашение на чашку чаю. Казенная квартира отличалась строгим порядком: на видном месте портреты государя и римского папы, тщательно сервированный чайный стол, вежливая прислуга. Хозяйка казалась не совсем здоровой и, видимо, привыкла доливать чай коньяком. В отношениях обоих стариков к дочери сквозила неуловимая неестественность; пожилая служанка Маша держалась с барышней тоже странно, особенно когда подавала ей чашку или платок. Вечером гулял я с девочкой в парке. Маша издали ревниво кралась за нами по аллеям . -- "Не говорите никому: Маша мне мама", -- шепнула, оглядываясь, девочка.
Побывал я и на Провале. В скромном трактире играл армянский оркестр с певцом-солистом. Кроме национальных песен, восточные музыканты играли, к сожалению, и матчиш.
Утром разносчик-москвич под окном у меня кричал: "Малиновая, ванилевая, сладкая, сахарная сушка! И соленая с тмином и маком баранка! Булки горячие! Натуральный, длинный, толстый, армянский хлеб!"
Разговорился я с соседом по номеру, смешливым остряком лет сорока на вид. Оказалось, ему всего двадцать два года. -- "Молодость-то вся в пятигорских ваннах осталась", -- подмигнул весело собеседник. На вокзале статный, кудрявый юноша стоял ко мне спиной. Когда он обернулся, я увидел вместо носа у него черный кружок из пластыря.
В Лермонтовской галерее давал концерт гармонист Петр Невский, широколицый, бритый, низенький старик. Последнее время он играл постоянно у нас на ярмарке. В 1903 г. Невский, выйдя бойко на вызовы, ударил себя молодцевато в грудь и крикнув: "Шестьдесят лет только!" -- убежал за кулисы. Теперь на концерте оказалось, что Невскому все еще шестьдесят лет. Сколько же было ему на самом деле?
Никогда в жизни я не умел скучать и чувство скуки мне неизвестно. В Пятигорске я прогуливался в парке и казенном саду, ходил на кладбище, тщетно отыскивая могилу П. Н. Шеншина, дяди и крестного отца Фета, вечер проводил на музыке или в оперетке.
Свободное копирование
