В Петропавловке я сидел в камере № 64 Трубецкого бастиона крепости. В этой камере была только одна маленькая койка (следовательно, камера по мирному времени была рассчитана на одного заключенного), а нас в ней поместили 21 арестанта. Еще на Гороховой‑2 я заболел ишиасом, что засвидетельствовал тамошний фельдшер — тогда только им была вера, а доктора на приеме больных играли малую роль, что для них было унизительно. Кроме того, вероятно, от голода у меня пальцы на ногах кое-где обнажились от кожи, закровянились и болели. Когда меня ввели в крепость я хромал и отстал от партии (около 80 человек). Привели в крепость, построили в два ряда. В первом ряду одно место было оставлено свободным. Мне приказано было его занять. По команде «направо марш!», я очутился во втором ряду и заковылял, спутав весь строй.
— Не отставай, — кричит разбойник-комендант.
— Не могу, — отвечаю.
— Я тебя посажу в яму, тогда узнаешь!
— Не посадишь, — возражаю.
— Ну, ты у меня поговори еще!
Привели в коридор, разместили по камерам. С последней кучкой, по совету семеновского офицера, я ушел в камеру № 64. Разбойник, кажется, про меня забыл.
В камере единственную койку занимал староста Вайнтроб. Все мы разместились на полу (асфальт), горело электричество, была уборная с проведенной водой тут же в камере. В течение месяца дали только одну баню на 20 минут. На работу посылали духовных лиц обязательно, остальных по желанию, которое наперебой высказывалось всеми. На прогулку не выпускали, посылки передавали. Иногда они пропадали, частью или сполна. Давали по одной вобле в день, на третий день 1/8 фунта хлеба. Горячим была уха из ершей с недоваренной капустой. Можно было есть только бульон.
Обращение семеновцев-солдат было внимательное, особенно к духовенству относились хорошо. Мое несчастье было в том, что я был пропущен в списках заключенных. Моя двоюродная сестра приносила мне посылки, но ей неизменно отвечали, что такового в крепости нет. Отсюда следовал бы страшный вывод: значит, расстрелян. Однако через конвой она получила мои записки, писанные известным ей почерком, с особыми подробностями. Значит, — думала она, — он жив и сидит в крепости. Когда она пришла через месяц ей сказали, что Алмазова отвезли в больницу женской тюрьмы (Арестантская улица). И там я получил первую «передачу» после сидения в Петропавловской крепости.
Вследствие того, что я был пропущен в списках по Петропавловской крепости получился ряд особых обстоятельств. Выкликая «попов» по списку на работу, меня пропускали. И я только раз был подвергнут принудительному труду — чистке конюшен, чего, впрочем, мне тоже не пришлось выполнять. За меня работу выполнил молодой диакон. Очевидно, начальнику Алексеевского равелина (так называли наше здание) надоело слушать вызовы <для передач> Алмазова и давать ответ, что «такого нет». Матвеев решил обойти все камеры с целью проверки содержимого. Подходит к нашей:
— Есть тут поп?
— Да, тут есть священник, — отвечаю я.
— Как фамилия?
— Алмазов.
— Ну тебя-то мне и надо. Иди на работу!
— Пойду, но работать не буду.
— Почему?
— Не могу, болен.
Мне не пришлось работать. А зато я выпил бутылку молока, принесенную протоиерею Богоявленскому, он подарил ее мне. Он был настоятелем Казанского собора, много раз сидел в тюрьме и умер от истощения. Он был моложе меня.
Свободное копирование
