Младший брат - 1

МЛАДШИЙ БРАТ

Женя родился 2 августа 1929 года в Воронеже, куда на время работы отца приехала наша семья.

Мне четыре с половиной года. У мамы начались роды. Нас, детей, отправили наверх, к соседям, но мы и здесь слышим мамины крики. А потом нас привели к ней и показали нового братика Женю — красного, противного. А ребятишки со двора припали к окну и все кричали: «Покажите нам маленького!»

К этому времени относятся мои самые первые воспоминания о брате.

Я не ревновала к Жене маму, которая сразу ушла в заботы о нем, но воспринимала его с любопытством. Так, однажды мама увидела, как я пальчиком тянулась к его глазкам — мне все хотелось узнать, живые ли они, уж больно маленькими и бессмысленными они казались. Когда Жене исполнилось два месяца, мы снова переехали в Москву. На этом кончаются мои воспоминания, и дальше я хорошо помню его уже трех-четырех лет.

Женя в этом возрасте был для меня живой куклой. Я играла роль матери, он — сына. Он условно убегал от меня, я его догоняла, давала легкий шлепок и возвращалась с ним обратно, ведя за руку.

Рос он тихим, спокойным ребенком. Отличался ровным и легким характером. Был неизменно приветлив и доброжелателен к людям. Для всех моих братьев я была единственной сестрой, а для Жени была еще и старшей, и это налагало на меня особые обязанности. Он как хвостик всюду тащился за мной. Ребята в переулке прозвали его «довеском». Как-то одна из подруг, приглашая меня на день рождения, пренебрежительно добавила: «Ладно уж, приводи и «довеска». Мне было очень обидно за брата, но в гости я все-таки пришла и «довеска» тоже привела.

Помню, как старшие братья соревновались в решении математических задач. И вдруг первым раздавался тоненький голосок пятилетнего Жени — он решал задачу в уме и давал правильный ответ. Так что еще в раннем детстве угадывалось его призвание к математике. Ей он и посвятил себя, когда стал взрослым. В детстве же у него был обнаружен абсолютный музыкальный слух. Но музыке его не учили — не было инструмента.

Насколько общительным стал Женя, повзрослев, настолько диким был в раннем детстве. Его, четырехлетнего, отдали в детский сад, чтобы привыкал к чужим детям. Он не просто не хотел туда идти, его силой тащили папа и няня, а он всю дорогу кричал «не хочу», так что однажды их остановил милиционер. Эксперимент длился всего две недели, а потом врач рекомендовал больше в садик его не водить… Тогда, уже спустя два года, его определили в частную немецкую группу: необходимо было как-то подготовить его к школе. Там, в группе, он подружился (дружба эта прошла через всю его жизнь) с Валериком Пуляркиным. Первого сентября мама отвела Женю в школу и попросила учительницу посадить его за одну парту с Валериком. Валерик был мальчиком незаурядных способностей, но школу не любил. Уже в десятом классе он умудрился прогулять целую четверть, за что, невзирая на все пятерки, ему не дали золотую медаль. Любили они с Женей играть в настольный футбол с пуговицами — сами придумали эту игру. Сейчас Валерий — доктор географических наук.

Обижал Женю в основном двоюродный брат Борис: покажет ему кулак, и Женя начинает плакать. Жалобно, как-то со звуком «и-и-и». Не раз старший брат Миша давал тумаков Борису, чтоб не дразнил Женю.

У Жени была привычка: перед сном с ним кто-то должен был полежать — либо мама, либо няня. Помню, как однажды на даче мама с отцом ушли в гости, а няня не захотела лечь к Жене. Он горько и долго плакал — все так же протяжно «и-и-и». Я решилась на поход за мамой, потому что безмерно жалела братишку. А то, что шла через лесок уже в темноте, придавало мне гордости — сказывалось влияние старшего брата. Дошла и увела маму и отца. Когда мы вернулись, Женя крепко спал.

Дачу мама снимала для нас ежегодно и, мало обращая внимания на помещение, старалась вывезти нас на природу — река, озеро или пруд были непременным условием. Купались мы в любую погоду до самой осени и ходили босиком.

Детство Жени оборвала война. Старшие братья ушли на фронт, отец оставался на ответственной работе в Москве, а маму с нами двумя эвакуировали в Томск — красивый старинный университетский город. Ехали мы в теплушках, спали на полу вповалку. Москву уже бомбили, и эшелон, следовавший впереди нашего, уничтожили весь. Несмотря на щемящую грусть разлуки с Москвой и близкими, мы любовались природой в дороге, особенно Уралом и тайгой. Ехали медленно и долго — может быть, железная дорога тогда и полюбилась мне, помогая позднее понять свое призвание…

В сорок первом году Жене было одиннадцать. На его плечи легли недетские заботы (мама много и далеко работала, я работала и училась). В нашей семье, сразу ставшей маленькой, он остался единственным «мужчиной» и по-мужски заботился о нас: пилил и колол дрова, топил печь, носил воду, сажал, окучивал, выкапывал и перетаскивал издалека картошку. Недоедал, хотя мы с мамой всегда старались отдавать ему лучшее из того, что у нас было. Может быть, потому, что лишения выпали на его долю раньше, чем на долю остальных, а может быть, просто потому, что его так легко было обидеть в детстве, я всегда жалела его, и он долго оставался для меня маленьким. А взрослым стал сразу — тогда, когда в моей жизни случилось самое страшное… Женя стал мне опорой, и я почувствовала, что он давно уже мужчина — сильный и благородный.

В Томске мы жили в большой проходной неотапливаемой комнате. Иногда удавалось достать чуть дров или торфа, и мы отогревались от постоянной стужи (спали не раздеваясь) маленькой буржуйкой, сооруженной посреди комнаты. Не было электричества, не было керосина, и вечера мы коротали при свете лучины.

Поздно вечером, когда весь город погружался во тьму, мы с Женей шли встречать с работы маму. Однажды нам преградил дорогу мужчина с рюкзаком за спиной. Лица нельзя было разглядеть. Он спросил меня, где находится Карповский переулок, дом двадцать. Я объяснила (это был наш дом) и спросила, кто ему нужен. Он заключил меня и Женю в объятия и выкрикнул: «Так это же я, Борис, ваш двоюродный брат!» Надо ли говорить о радости от нашей встречи! Оказалось, что он едет с трудового фронта повидаться с нами, пожить у нас, а потом, когда ему стукнет восемнадцать, призываться в армию. С ним в дом вошло веселье, шутки, озорство — ведь он и в мирное время, ребенком, был заводилой среди детей.

В смежной с нами комнате жила семья, которой из Москвы присылали богатый паек. Мы же жили на хлебе, которого всегда не хватало, и лепешках из картофельной шелухи. Однажды, когда никого, кроме меня и Жени, не было, Борис вошел в соседнюю комнату и взял там две ложки какао. А мне и Жене объяснил: «Это не воровство, просто надо все делить между голодными и сытыми». Сам он к какао не притронулся — все заварил в кипятке мне и Жене. К сожалению, Борис побыл у нас недолго. На военной службе ему повезло: его направили в артиллерийское училище, находившееся в Томске. Там он был по крайней мере сыт, хотя мы старались побаловать его тем, что изредка выдавалось на Женин детский паек. Помню, разделили пополам Женин изюм — половину ему, половину Борису. Свидания происходили через решетку, ограждавшую территорию училища. Мы попытались через эту решетку передать ему изюм. Он, протягивая руку за изюмом, все говорил: «Нет, нет, мне не надо, я ведь сыт».

А иногда мы видели курсантов в строю и любовались их выправкой. Когда Борис патрулировал по городу, он ухитрялся забегать прямо с винтовкой к нам. Это были праздники, тем более что ни от Миши, ни от Мити писем уже не было. А в один из суровых сибирских дней получившихся курсантов неожиданно отправили: горел сталинградский фронт. Я одна собирала Бориса в дорогу — мама лежала в больнице.

После отъезда Бориса мы с Женей словно осиротели. Впрочем, вскоре поправилась и вернулась домой мама.

Мы с Женей посадили возле дома помидоры, лук и салат. Помидоры украли, а салат мы пошли продавать на рынок. С каждым проходящим мимо нас покупателем мы все убавляли цену, но принесли салат обратно домой и съели его сами.

В школе Женю дразнили и избивали хулиганы. Однажды, когда мама лежала в больнице, он пришел окровавленный — ему пробили голову. Хирург зашил рану и велел три дня лежать. С тех пор Женя гулял один на крыше дома. И все же маме пришлось забрать его из школы и перевести в дальнюю, свою.

А через год случилось чудо: при школе, где работала мама, нам выделили крохотную комнатушку, теплую и светлую (спали мы все трое на широком топчане). Надо ли говорить, какое это было счастье! Перевезла наши вещи на санях ватага маминых ребят.

В институте, где я училась, нам выдавали по кусочку хлеба и чайной ложке сахарного песка. Среди нас были несколько сыновей врачей, работавших в госпитале. Эти мальчики не брали наши скудные пайки. Помню, с каким унизительным чувством попросила ребят отдавать эти пайки мне для братишки…

В комнате нашей был, пожалуй, один недостаток: за фанерной перегородкой жила свинья, и мы слышали постоянное хрюканье и дышали тяжелым воздухом. Но кто обращал на это внимание?! У нас было тепло и светло. И конечно же были люди. Нас окружали отличные соседи, часто приходившие к нам. Особенно запомнился мне учитель литературы Дмитрий Сергеевич Воздвиженский. В мирное время в Москве он был мастером художественного слова. Не забыть мне, как он читал для нас Гоголя. Это были волшебные часы! Общались мы с ним постоянно и встретили Новый год с его семьей. Хорошо относились к нам и директор школы, и остальные учителя.

Женя заболел. Участковый врач определил брюшной тиф и велел срочно отправить в больницу. Мама же настояла на том, чтобы диагноз подтвердился анализом крови. Как сейчас помню перепуганного Женю в кровати — медсестра уже натянула жгут и приготовилась колоть в вену. В этот момент постучал и вошел известный в Томске профессор-педиатр, отец одной из учениц мамы. Сестра узнала его, тут же сняла жгут и освободила место профессору. Он пробежал глазами температурный листок (утром нормальная, вечером под сорок), быстрым движением руки отбросил одеяло и увидел на ногах багровые шишки. Не оборачиваясь, отпустил сестру и так же коротко бросил страшное: туберкулез. В это время раздалось очередное хрюканье свиньи за перегородкой. Врач сказал, что в таких условиях Женя не поправится и необходимо срочно положить его в клинику.

«Дорогая мама! Сначала меня повели в ванную, но мыть не стали: сказали, что я чистый. Дали нижнюю рубашку и белые штаны вместо кальсон. Потом повели в палату. Всего здесь шесть мальчиков. Встретили меня хорошо. Обед шикарный: щи, шесть кусков колбасы и стакан соевого молока. После обеда — тихий час. Все спят, а я тебе пишу. Тут очень хорошая уборная. Мама! Принеси мне валенки, так будет теплее. Спасибо за Иркин обед. А как же она без обеда будет работать на стройке?

Целую тебя крепко, твой Женя».

«…Принеси мне книги и карты. Завтра не дадут кушать, так как возьмут кровь и мочу. Здесь очень хорошо, но водятся крысы и ночью ходят по палате и едят все, что не закрыто.

…Ну, наелся!!! Съел две порции супа. Если ты очень хочешь, то принеси мне передачу».

«…Все кушают, а я голодаю — будут брать кровь. Если есть, принеси мне кусочек мыла. Сегодня ночью ребята ловили крыс, но уснули, и крысы съели всю приманку — кусок хлеба!

…Ну, наелся!!! Сейчас сделали пирке и принесли завтрак: тарелку лапши и сладкий чай. Самое главное — пришли книги. Мама! Если можешь, приходи два раза в день, Или пусть Ира приходит».

«…Чувствую себя хорошо. Мне здесь нравится. Ребята хорошие, и домой не хочется. Хочу все, что ты принесешь».

«Мама! Ребята говорят, что когда им делали пирке, то у них ничего не было, а у меня то место вздулось и болит. Хорошо это или плохо?..»

«…Ночью мы опять ловили крыс, но уснули, и они утащили всю приманку».

«…Я вовсе ни с кем не дрался. Просто у меня один мальчишка сдернул одеяло, а я его стукнул, и он заплакал. В это время вошла сестра и сказала, что я дерусь. А он первый лез ко мне. Мы уже давно помирились, и он даже мне кровать застелил. Ему двенадцать лет, зовут Вовой. У него ноги косые, он когда ходит, то с боку на бок переваливается. Его все прозвали «Мишка косолапый».

«…Ты спрашиваешь, продать ли патефон. Если дадут 1500 рублей, то не надо. А за 2000 рублей продай».

«Мама! Мне очень хочется чего-нибудь кислого. Мне бы соленый огурец!»

«Ира! Если не жалко, принеси мне твой альбом с песнями. Мы тут поем, и нам весело. Вот почему-то температура вечерами держится и бугры не проходят. А сегодня и на руке вскочил».

«Мама! Я сейчас спросил у врача, что у меня за болезнь. Она сказала, что у меня ноги болят и из-за этого температура. Мне нужен только покой и питание. Так что ты не беспокойся».

«…Если придет письмо от Миши, сразу принеси. А то я все жду и жду!!!»

«Дорогая Ира! Спасибо за твои обеды. Я ем теперь два обеда — свой и твой. А как же ты? Да и стройка у тебя кончается. А когда начнешь учиться?»

«…Пишу тебе радостную весть — я поправился на 800 грамм. Только вот температура и бугры болят».

«…Случилось несчастье! Я сейчас увидел, что молоко протухло и простокваши не получилось. Очень обидно. Принесли ужин: две лепешки и две кружки чаю».

«…Мне даже не верится, что скоро поедем в Москву. Чувствую себя хорошо, вот только бугры большие и температура. Переведут ли меня в седьмой класс или придется сдавать экзамены в Москве? Знаешь, чем я занимаюсь? Гадаю! Тут у нас один мальчик из деревни здорово гадает. И меня научил. Мне выпала дальняя дорога и свидание с папой».

«…Крысы сожрали последние остатки хлеба. Но если тебе нечего принести, не надо — я не голодный!..»

«…Сестра сказала, что если у меня пирке вспухло, то я болен. Все равно не забудь взять меня домой, когда выяснится с Москвой».

«…Ура!!! Все крысы издохли!! Не забудь принести еще книги».

«…Сейчас меня смотрел врач и сказал, что будут новые бугры. Надо лежать и кушать. Но кушать ты мне не приноси — я совсем расхотел, даже что дают, не съедаю…»

«Мама! Неужели мы через десять дней уедем в Москву? Что-то не верится! Я беру на себя обязательство поправиться к отъезду на 300 грамм.

Раздобудь еще книги…»

«Дорогая мама! Сейчас был врач. Сказал, что надо лежать и кушать сливочное масло. Продай патефон, даже задешево. У меня сильный жар».

«Дорогая мамочка! Очень обрадовался, что едем в Москву и что обо мне заботятся в ЦСУ и дали масло. Только есть совсем не хочется…»

«Мама или Ира! Приходите ко мне два раза в день. Если придете утром, пишите, что придете вечером. А если придете вечером, пишите, что придете утром. Я очень соскучился и хочу домой».

«…Не оставят ли меня на второй год? Ведь я занимаюсь и могу сдать экзамены».

«Мама! Ты пишешь, что возьмешь меня домой завтра или послезавтра. В любом случае возьми меня завтра, а то я здесь от волнения только похудею. Мама! Возьми меня завтра обязательно, а то я с тоски умру. Возьми!!!»

…Взяла его мама домой под расписку.

Спустя много лет, навестив меня в больнице, Женя скажет:

— Мы вчера перечитывали мою с мамой томскую переписку, и в каждой ее записке: «Женечка! Посылаю тебе Ирочкин обед».

И — тут же, без перехода:

— А может быть, ты оттого и слегла теперь!