К маршам нашим механикам-водителям не привыкать. Завели моторы — и в дорогу. Проехали всего несколько километров, когда начало смеркаться. На открытом месте, однако, видимость была еще сносная. Механики-водителя сидели с открытыми люками, экипажи машин стояли во весь рост. Но вот мы въехали в лесную чащу, и сразу сделалось темно, сыро и... жутко. А тут еще где-то бухает пушка, а над вершинами вековых сосен взлетают осветительные ракеты. Мне казалось, что тут, в лесу, мы где-то остановимся на ночевку, а с рассветом продолжим путь. Однако, к немалому моему удивлению, въехав в столь темный лес, полк безостановочно стал продвигаться дальше. Ехали без дороги, с выключенными фарами. Я стал беспокоиться за свою батарею — еду замыкающим, в такой темноте легко и отстать, заблудиться. Не отрываю глаз от идущей впереди машины третьей батареи. Ванюше Емцу говорю, чтоб он тоже не терял эту самоходку из виду. Скорость предельно низкая: в таких условиях не разгонишься. Менее чем через час полк вошел в русло небольшой речки. Слышится журчание воды, треск камешков под гусеницами машин. Вдруг машина, идущая перед нами, остановилась. Как выяснилось, остановился весь полк. Пользуясь моментом, приказываю Бондаренко позвать ко мне всех командиров машин моей батареи. Те пришли быстро и доложили, что у них все в порядке. Ни одна машина не отстала, механики-водители чувствуют себя бодро. Готовы ехать дальше.
Тем временем по цепочке приходит распоряжение Ольховенко: командирам батарей явиться к нему в голову колонны.
Я пошел. Пошел один. И плохо сделал: надо было взять кого-то из экипажа. Вдвоем идти легче. Темень: глаз коли — не видно. Иду вдоль самоходок. Под ногами вода, камни, ямы, я то и дело падаю. А упаду, никак не встану. Стараюсь за что-нибудь ухватиться, чаще всего за кусты. Продвигаюсь с трудом, думал, не доберусь до цели. Наконец слышу знакомые голоса: Бирюков и Емельянов уже доложились Ольховенко и готовы идти обратно. Споткнувшись о камень, я матюкнулся, и они услышали мой голос. Решили ждать меня. Ольховенко сидел в боевом отделении самоходки вместе с Тереховым, их лица освещала малюсенькая лампочка. Командира полка интересовало, все ли у нас в порядке, все ли люди и машины на месте. Я доложил: «Четвертая батарея прибыла в полном составе. Никто не отстал. Механики-водители готовы ехать дальше».
— Да, ехать надо! — сказал командир полка. — Иначе уйдет противник, уйдет. Закрепится на новом рубеже, тогда попробуй возьми его. Наша задача — не дать ему уйти. Не дать окопаться на новом оборонительном рубеже. На рассвете мы должны перехватить его в районе Свалявы. И уничтожить!
Задача была ясна. И как ни труден ночной марш, а ради победы его нужно совершить.
Обратно я шел уже не один: впереди Емельянов; он так же, как и я, идет, спотыкается. Слышится его негодующий голос: клянет войну на чем свет стоит, ругает Гитлера. А Бирюков смеется. Смеется над всем: над нашим неумением передвигаться в кромешной тьме, над Емельяновым, клянущим войну. Емельянов злится, ругает Бирюкова. Назвал его зубоскалом. А мне смех Бирюкова доставляет удовольствие: люблю упорных, неунывающих людей. Шагаю рядом с ним, и дорога уже не кажется такой трудной, как в те минуты, когда я шел по ней один. Как бы я хотел, чтобы Бирюков и в бою был рядом со мной. А Емельянов только тоску наводит. Сейчас он чего-то боится, трусит. И страх его невольно передастся сначала мне, а потом и Бирюкову. Емельянову вздумалось рассказывать о гибели своих товарищей: «Вот был человек! Всем хорош. И смел, и храбр. А вот поди ж ты, погиб!»
Полк снова двинулся в путь. Над лесом по-прежнему гремят раскаты пушек, доносится и трескотня автоматов. То и дело небо озаряется осветительными ракетами. При этом успеваешь подумать: «Как же хорошо при свете!» А потом снова темень, виден лишь красный огонек идущей впереди машины. Он как путеводная звездочка: механик-водитель не спускает с него глаз и, как на веревочке, следует за ним. Так проехали больше часа, покрыв за это время не более десяти километров пути.
В шум моторов неожиданно врезается громкий голос командира машины Л. Кармазина. Слышен досадливый мат. «Что там случилось?» — подумал я. А голос Кармазина все ближе. Отчетливо слышу, как он с гневом кричит кому-то: «А ты езжай, езжай. Не стой! Не мешай нам!» Наконец мы поравнялись с самоходкой Кармазина. Оказалось, у машины слетела гусеница. Случись это днем, большой беды не было бы. Но кругом такая тьма, а гусеницу, прежде чем поставить на место, надо еще найти. Предлагаем Кармазину помощь, но он только матерится. Что ж, вольному воля; мы поехали дальше. Отъехали метров на двадцать, а ругательства Кармазина все еще слышны. На чем свет стоит костерит механика-водителя. А тот, чувствуя за собой вину, молчит. Я глубоко сочувствую Кармазину, сочувствую всему экипажу. Трудно себе представить, что ждет их тут, когда все мы уедем. Я рад, что такое случилось не в моей батарее, но в душе осуждаю Терехова: на его месте я не оставил бы экипаж Кармазина в одиночестве. Впрочем, Кармазин сам мог отказаться от какой-либо помощи.
Свободное копирование
