Утром я зашла к нему в мастерскую. Он был один, что-то рисовал. Вид у него был печальный и измученный. Я позвала его, попросила зайти ко мне, поговорить. Договорились встретиться вечером.
А когда идем домой, и он как всегда, моет ноги у колодца, к нам вдруг обращается тетя Тося Грачева:
- Когда на свадьбу позовете?
Я даже теряюсь:
- Нашу свадьбу?
- Конечно. Хватит уже гулять-то, нагулялись. Сходитесь да живите. Взяли бы, да зарегистрировались. Что вот девчонку иссушил? И сам высох. А то нальетесь оба. Ты уже работаешь. Она не работает, ты прокормишь. Родители помогут. Сходитесь, сходитесь.
- Мы так и сделаем на следующий год. (Толька)
- Что это на следующий? В этом году женитесь. Потом вспомните: тетя Тося правильно говорила.
Она уходит, мы идем дальше.
- Надо теперь тетю Тосю избегать, женит еще!
- Конечно. Что вот девчонку иссушил? Негодяй!
Он вздыхает:
- Сам высох.
Прощаемся у моей калитки. Он забирает у меня свою книгу о художнике и уходит. Я иду ужинать.
Да, я видела его таким, каким мне хотелось видеть, и все его срывы объясняла сильной впечатлительностью, несколько излишним самомнением. И всеми силами старалась убедить себя, что люблю его, во всяком случае, страдала и ревновала вполне по-настоящему. Но лето кончалось, мне надо было уезжать в Саратов, а никакой определенности в наших отношениях не намечалось, хотя он по-прежнему приходил, мы все также много времени проводили вместе.
А потом состоялся тягостный разговор. Начиналось все так:
- Вот мы идем с тобой, твоя рука в моей руке, тяга у меня к тебе хорошая, человек ты хороший, и все равно где-то у нас развилка будет, мы должны расстаться.
- Должны? Почему же именно должны? Докажи это.
И после этого долгие тяжелые рассуждения о том, как все посмотрят, что скажут на это родители. Из всех причин для меня весомой оказалась только одна: он все еще любит Кямилю и не может ничего решить так сразу.
Дошли до калитки. Я не смотрела в его сторону, отвернулась от него, на душе было горько и уныло, а он все говорил и говорил.
- Я бы не советовал такой девушке, как ты, связывать жизнь с таким типом, как я.
Договариваемся, что я напишу ему письмо из Саратова и расстаемся.
Вошла домой с улыбкой, спокойно разделась и легла спать, уснула почти сразу. А где-то ночью проснулась, и голове стали складываться строчки будущего письма к Тольке. В Саратове я все-таки написала и отправила ему это письмо.
«Здравствуй, Толя! Все-таки я рискнула написать тебе письмо. Честно говоря, мне очень хотелось наговорить тебе много обидных и резких слов. Но… «учитывая смягчающие вину обстоятельства»… И вообще… В общем прошло у меня такое желание. Но кое-что я все-таки скажу.
Я никогда не считала и не считаю тебя ничтожеством. И не унижай ты себя, пожалуйста! Терпеть не могу такого публичного самоизбиения. Я много говорю себе обидных и резких слов, но лишь наедине с собой. В дневнике, например. Может быть, поэтому меня обвиняют иногда в самоуверенности и самовлюбленности. Я училась у Горького: «Не жалуйся! Никогда не жалуйся! Страдают все, но достойны уважения лишь те, кто сам справляется со своими неудачами. Да здравствует человек, не умеющий жалеть себя!»
А мужем моим будет лишь человек, которого я буду любить, и который будет любить меня, независимо от того, кто он будет по профессии, какое у него образование и кто у него родители. Если не встречу такого всю жизнь, значит, всю жизнь буду одна (как это ни печально)».
Я так и не дождалась ответа на свое письмо, хотя и очень ждала. Все время думала о нем, боялась, что с ним что-то случится. В конце концов, не выдержала, приехала в Вольск и пошла к нему. Надо ли вспоминать чего мне стоило это решение! Оказалось, что тревоги мои не напрасны. Он был в Саратове, прыгнул с набережной в воду (на спор что ли?) и сломал руку, сейчас в больнице. Он не хотел, чтобы кто-то к нему приходил, но я все-таки пошла. Со Славкой и Надей для храбрости. Он вышел бледный, похудевший, стеснялся своей больничной пижамы. Почти не говорили.
И снова ни писем, ни встреч…
Свободное копирование
