Думская история - 3

 Кажется, через день, во всяком случае, накануне лекции Костомарова, комитет собрался; надо было сообразить некоторые практические обстоятельства, которые вызывались закрытием лекций, -- например, расчет с публикой за недослушанные лекции и т. п.; но было еще и другое дело: это -- адрес от публики к министру народного просвещения о возврате Павлова; он был заготовлен (редактировал Н. Утин, кажется, вместе с Хорошевским), прошел в комитете; предположено было предложить его для подписи на лекции Костомарова и, кроме того, пустить отдельные листы по городу.

 Было уже за одиннадцать часов вечера, как входит Гогоберидзе. "Я шел в комитет, -- сказал он, -- но случайно встретил Советова; он мне сказал, что у него будет собрание профессоров, и усиленно просил меня присутствовать на нем, чтобы потом передать комитету, что будет решено. Я согласился, и знаете ли, профессора отказались от принятого решения и постановили, что будут продолжать чтение лекций, и обязались завтра, до начала костомаровской лекции, или лично явиться в Думу, или послать на имя комитета письменное уведомление от каждого, что лекции его будут продолжаться". Сообщение Гогоберидзе произвело невыразимую сенсацию. Н. Утин, не разобрав дела, накинулся на Гогоберидзе: "Да как же вы могли на это согласиться? Вы не имели никакого права". -- "Да я ни на что не соглашался, а только сидел и слушал".

 Естественно возникал вопрос: что же теперь делать? П. А. Гайдебуров, и ранее не обнаруживавший никакого сочувствия к закрытию лекций, первый заговорил, что нужно все бросить, но другие не хотели помириться с мыслью отказаться от демонстрации. Слабая сторона собрания у Советова была та, что на нем не присутствовали некоторые лекторы, убежденно стоявшие за закрытие лекций. "Не обращать никакого внимания на решение профессоров, они -- трусы", -- слышалось в комитете. Но даже Н. Утин, не находивший достаточно резких слов, чтобы клеймить измену профессоров, понимал, что сделать этого никак нельзя. Однако когда достаточно поговорили и поставили на баллотировку, признавать ли новое решение профессоров, то большинством одного голоса было принято, что оно не обязательно (не скрою, что в большинстве был и мой голос, в чем я недолго спустя и стал раскаиваться); а что же затем делать? Ни до чего практического не договорились; сам Н. Утин, видимо, был смущен результатом баллотировки и поминутно повторял: "Однако как же теперь быть?" Проспорив до утра, ничего не порешили и, напившись у Утина чаю, прямо отправились в Думу. Там -- сюрприз: не находим никого из профессоров, ни посланных от них с записками. Ничего не можем понять; может быть, профессора опять передумали? Вот уже приближается лекция Костомарова; наконец-то заявились Советов и А. В. Лохвицкий и сообщают о состоявшемся накануне решении профессоров; присылаются также две-три записки. В объяснениях с Советовым и Лохвицким мы ссылались на то, что собрание накануне было неполное, что присутствовавшие на нем профессора обязались или лично, или каждый отдельно поставить комитет в известность, что их лекции будут продолжаться; а так как профессора раз уже перерешили, то, может быть, вновь изменили свое мнение. Словом, фонды партии протеста поднялись благодаря этой совсем непонятной беспечности или колебательности профессоров. Комитет сейчас же собрался в одном из кабинетов Думы, и хотя был не в полном составе, но в достаточном; решено было сделать объявление о закрытии лекций на основании решения, состоявшегося у Спасовича, но при этом оговорить, что такие-то и такие-то профессора отказались от этого решения и прислали заявления, что будут продолжать чтение лекций. Было 8 марта, большая думская зала была переполнена не только студентами, но и огромной массой публики, так как в нее уже успели проникнуть слухи о какой-то предстоящей демонстрации. Вот Костомаров кончил свою лекцию; раздались обычные аплодисменты.

 Затем на кафедру сейчас же вошел студент Е. П. Печаткин и сделал заявление о закрытии лекций с тою мотивировкой, какая была установлена на собрании у Спасовича, и с оговоркой о профессорах, которые будут продолжать лекции. Костомаров, который не успел далеко отойти от кафедры, сейчас же вернулся и сказал: "Я буду продолжать чтение лекций", -- и при этом прибавил несколько слов, что наука должна идти своей дорогой, не впутываясь в разные житейские обстоятельства. Разом раздались и рукоплескания и шиканье; но тут под самым носом Костомарова Е. Утин выпалил: "Подлец! второй Чичерин [Б. Н. Чичерин публиковал тогда, кажется в "Московских ведомостях" (1861, NoNo 247,250 и 260) ряд статей по университетскому вопросу, реакционных. Но еще ранее того его письмо к Герцену сделало имя Б. Н. крайне непопулярным среди молодежи; защищал его Кавелин, видя в нем крупную научную величину, хотя и не разделял большинства его взглядов. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)], Станислава на шею!" Влияние, которым пользовался Н. Утин, видимо, не давало покоя Е. Утину, и он тогда из кожи лез, чтобы заявить свой крайний радикализм; его даже шутя прозвали Робеспьером. Выходка Е. Утина могла взорвать и не такого впечатлительного человека, каким был Костомаров; к сожалению, он потерял всякое самообладание и, вновь вернувшись на кафедру, сказал, между прочим: "...Я не понимаю тех гладиаторов, которые своими страданиями хотят доставлять удовольствие публике (кого он имел в виду, трудно сказать, но эти слова были понятны как намек на Павлова). Я вижу перед собой Репетиловых, из которых через несколько лет выйдут Расплюевы". Рукоплесканий уже не раздалось, а, казалось, вся зала шикала и свистала. По программе мне следовало сделать заявление о расчете с публикой; я это и сделал, но, кажется, меня никто не слышал, да и слышать не хотел. Несмотря на то, что Костомаров тотчас же уехал, публика не расходилась; немногие пытались защищать его, но подавляющее большинство возбужденно говорило, что если Костомаров попробует читать, то его до этого не допустят, забросают солеными огурцами и мочеными яблоками. А той порой циркулировал адрес, и было собрано несколько сот подписей. Наконец появился II. И. Погребов (городской голова) и попросил публику разойтись, что и было тотчас же всеми исполнено.

 Когда стал известен в широких кругах этот совсем неожиданный и вместе с тем фатальный эпизод, он вызвал во многих сильнейшее неодобрение поведения студентов (участие публики как-то игнорировалось); между самими студентами проявился раскол; большинство профессоров было возмущено и решило непременно продолжать чтение лекций, о чем и появилась публикация. Но в то же время возросло в высшей степени раздражение, даже озлобление и в другой стороне, то есть противной Костомарову; нам, членам комитета, приходилось иногда выслушивать такие заявления, что становилось жутко, и в то же время сто раз рассказывать всю историю и объяснять в разных студенческих кружках, что мы, то есть комитет, в эпизоде с Костомаровым ни при чем.

 О 8 марта есть рассказ самого Костомарова в его "Автобиографии" ("Русская мысль", NoNo 5 и б, 1885 г.), но в нем встречаются неточности, между прочим относительно роли, которую играл в финале этого дела Чернышевский. Н. И. совсем пропускает собрание у Спасовича; говоря о собрании у Советова (я думаю, что он смешал его с собранием у Спасовича), утверждает, что Стасюлевич, Б. Утин, Кавелин и молодежь были за закрытие лекций, что только Б. Утин наконец перешел на его сторону. Кавелин тогда был уже за границей, а Стасюлевич и Б. Утин, как сказано выше, были против закрытия лекций; никакой молодежи у Советова не было [Вообще в "Автобиографии" немало ошибок или, может быть, описок, опечаток; говорится, что Костомаров стал профессором Петербургского университета в 1858 г., а это произошло осенью 1859 г.; "зима 1862 г., время польского восстания", но оно вспыхнуло в 1863 г.; "Гайдебуров, Гогоберидзе -- одни из самых ярых моих врагов"; Гайдебуров все время был решительно на стороне Костомарова, а Гогоберидзе занимал среднее положение; назначение Путятина переносится на осень 1861 г., на самом деле оно имело место летом, и т. д. Я только указываю на обстоятельства 1861/62 г., так как предшествующая и последующая жизнь Костомарова мне неизвестны. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)].

 Несмотря на публикацию (не от всех, однако, профессоров), чтение лекций не возобновилось, кажется по совместному соглашению профессоров и Головнина; один Костомаров непременно хотел читать. Чернышевский был осведомлен о настроении молодежи и, вероятно желая спасти ее от неминуемо прискорбных последствий, вмешался в дело. Он поехал уговаривать Костомарова отказаться от чтения лекций; тот ни за что не хотел этого сделать. В "Автобиографии" Н. Ив. рассказывает, что Чернышевский держал к нему такую речь: "Поезжайте к Головнину и просите, чтобы вам запретили читать". -- "Не могу, я сам хлопотал о разрешении". -- "Ну, так я поеду; дайте мне которое-нибудь из писем, где вам угрожают скандалом". Я дал письмо... Чернышевский съездил к Суворову и Головнину и устроил дело так, что мне запретили читать лекции". Не помню, говорил ли Чернышевский о Суворове, но вот что сохранилось в моей памяти из его рассказа: "Я уехал от Костомарова, который наотрез отказался прекратить лекции, и отправился к Головнину; тот меня сейчас же принял. Я объяснил ему, что ввиду настроения молодежи и публики необходимо закрыть лекции Костомарова; Головнин выслушал меня до конца и затем сказал: "Из ваших слов я вижу, как медленно министерские курьеры доставляют по своему назначению мои распоряжениям: еще вчера отдал приказ о закрытии лекций Костомарова". На Чернышевского, видимо, произвело неприятное впечатление, что Головнин с первых же слов не предупредил его о принятой им накануне мере. "А затем, когда я вернулся домой, -- продолжал Чернышевский, -- то нашел письмо от Н. Ив.; вот оно". В письме Костомаров писал приблизительно следующее: "После вашего ухода, припоминая все, что вы говорили, хотя то и были для меня очень тяжелые слова, я все-таки слышал в них голос старой дружбы; [Начало дружеских отношений Костомарова с Чернышевским относится ко времени ссылки Костомарова в Саратов, где Чернышевский был одно время учителем в гимназии. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] а потому взялся за перо, и начал было писать заявление Головнину, что отказываюсь от чтения лекций, как вдруг курьер принес мне министерское распоряжение о закрытии моих лекций..." [Это письмо я лично читал в подлиннике. Оно потом найдено в деле Чернышевского и опубликовано Лемке. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. Об этом письме Н. И. не упоминает в "Автобиографии". Чернышевский, кажется, ничего не говорил, что Костомаров дал ему ругательное письмо, где угрожали, что насильно вынесут с кафедры, а только прибавил: "Костомаров так упрямо стоял на своем и так был раздражен, что мы даже не распрощались, когда я уходил".

 Едва стало известно, что лекции Костомарова не состоятся, как волнение между молодежью постепенно стихло. Большинство жалело Костомарова; стала даже возможной своего рода демонстрация в его пользу, -- ему был поднесен адрес от молодежи; впрочем, под ним подписалось не более сотни, в том числе и В. Гогоберидзе.