Вечера Штакеншнейдера, Тиблена и др. - 3

 Всегда с улыбкой и по-джентльменски вел спор П. Л. Лавров (я тоже встречал его у Штакеншнейдера); такого же высокого роста (и тоже полковник), Соколов ("Отщепенцы") был ему прямою противоположностью: он уже и тогда обнаруживал наклонность не только к крайнему радикализму, но и к той откровенности в выражениях, дальше которой у нас в печати, кажется, никто не пошел.

 Раз как-то Тиблен сказал мне: "Приходите к нам, когда вздумаете, обедать, всегда найдется прибор". Я этим приглашением и воспользовался, так как редко случалось, чтобы у Тиблена не бывало за обедом кого-нибудь из профессоров или литераторов. Одно время часто встречал Н. Н. Страхова (он переводил для Тиблена Куно Фишера), и так как мне не предстоит говорить о нем особо, то я и сделаю это теперь. Когда я впервые стал встречать Н. Н., то многие с сожалением говорили, что он совсем напрасно забросил свою настоящую дорогу -- естественные науки (он, кажется, тогда преподавал в гимназии естественную историю), так как его диссертация "О костях запястья" давала основание надеяться, что из него мог выработаться незаурядный ученый. В начале 60-х гг. He H. считался большим знатоком философии, особенно немецкой, и одним из самых убежденных гегельянцев. Его дружеские связи с наиболее выдающимися студентами, особенно с М. П. Покровским, сделали его имя довольно популярным среди молодежи; последняя пирушка в честь высылаемых студентов была устроена в квартире Н. Н. Я иногда захаживал к нему. Помню, как-то раз застал его за чтением Тургенева. "Вот я перечитываю Тургенева, -- сказал Н. Н., -- и, право же, в одной его страничке больше истинной поэзии, чем в целом романе Жорж Занд". Когда вышли "Отцы и дети", Н. Н. посвятил Тургеневу восторженную статью; но прошло каких-нибудь пять-шесть лет, и в романах того же Тургенева Н. Н. уже видел только бледные и маложизненные акварели. Это произошло после того, как Тургенев напечатал в "Вестнике Европы" свое знаменитое объяснение по поводу "Отцов и детей"; но покойный Л. Н. Майков говорил мне, что было еще какое-то личное обстоятельство, которого он не мог припомнить, повлиявшее на такую разительную перемену во взглядах Страхова. Впоследствии он имел простодушие перепечатывать свои статьи о Тургеневе в одном томике, и тут контраст его суждений выступал с комическою резкостью. Я как-то напомнил Н. Н. о вышеупомянутом сравнении Тургенева с Жорж Занд. "Ах, какие ереси я тогда способен был говорить", -- отвечал, по обыкновению улыбаясь, Н. Н.

 В конце 70-х гг. я обратился к нему с предложением взять на себя перевод "Истории материализма" Ланге. "С величайшим удовольствием, -- отвечал Н. Н., -- хотя я теперь и не занимаюсь переводной работой, но переводить или по крайней мере редактировать Ланге возьмусь; это одно из самых капитальных сочинений, и для нашей публики крайне полезно иметь его". Ланге, на которого точили зубы все издатели, но никто не решался взяться за него, с именем Н. Н. Страхова благополучно вышел в свет; впрочем, при этом надо добром помянуть и цензора Ведрова.

 В последние годы Н. Н. стал увлеченным поклонником Л. Н. Толстого и даже часто проводил у него лето; большой портрет Л. Н. украшал его кабинет. "Вот на ком успокаиваю свой дух, -- говорил раз мне Н. Н., показывая на портрет Л. Н., -- а этот господин (Вольтер) и сам не знаю, почему висит у меня на стене". Это увлечение Л. Н. последнего периода, конечно, не могло остаться незамеченным в рядах той партии, которая считала Страхова своим знаменоносцем, и раз он попал в весьма каверзное положение. Получил он горячо написанное письмо (анонимное, как говорил Н. Н.), в котором высказывалось решительное недоумение, как он, Н. Н., которого до сих пор считали таким убежденным защитником православия и всех исконных начал русской жизни, может не только прославлять Толстого, но даже спокойно говорить о нем. Н. Н. печатно защищался, и. нельзя сказать, чтобы особенно удачно. Я шутя уверял его, что письмо сочинено каким-нибудь злокозненным нигилистом (Н. Н. по старой памяти с этим словом не расставался), чтоб только поставить его в безвыходное положение [Увлечение Львом Николаевичем не мешало Н. Н. быть в то же время большим почитателем И. А. Вышнеградского и ждать от него для России каких-то особенных благ. А когда я заметил Н. Н., что Вышнеградский -- хищник, стоивший очень дорого казне (история юго-западных железных дорог), то Н. Н. был очень возмущен не против Вышнеградского, а моими словами. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)].

 Не особенно задолго до смерти Страхов с видимым удовольствием обратил мое внимание на то, что в последние годы его сочинения довольно ходко идут, и приходится некоторые книги перепечатывать. "Но знаете ли, кто покупает вас, -- отвечал я, -- люди, которым перевалило за пятьдесят лет и которым приятно видеть, что вот и Н. Н. то самое говорит, что и они думают; на выступающие поколения вы никогда не имели никакого влияния, и вот почему: вы сами же не раз мне говорили, да и печатно это заявляли, что употребили все силы вашего ума на борьбу с нигилизмом; но вы боролись только с нигилизмом левых, к нигилизму же правых относились если не любовно, то более чем снисходительно. Тайна успеха Толстого, на которого вы теперь молитесь, -- продолжал я, -- в том и заключается, что его критическое отношение захватывает жизнь во всю ее ширь". Н. Н. спросил меня, что я разумею под нигилизмом правых. Я ему объяснил. Он затем переменил разговор.

 Говорят, что после смерти Н. Н. у него нашли начало своего рода исповедания веры; оно состояло всего из нескольких строк приблизительно следующего содержания: "Меня часто упрекали, что я ни разу не высказывал с достаточною ясностью свое положительное миросозерцание; я это теперь и делаю..." Но продолжения не оказалось. Покойный В. С. Соловьев серьезно уверял, что если вчитаться хорошенько в Страхова, то окажется, что он был чистейший материалист. Для характеристики Н. Н. у меня сохраняется интересная переписка с ним по поводу одной петиции (в половине 90-х гг.) -- о положении печати. Сначала он не колеблясь заявил мне, что подпишет ее, а потом уклонился...

 В заключение этого очерка не могу не вспомнить еще о вечерах у двух студенток того времени: Н. И. Корсини и А. П. Блюммер [Начались в 1861 г. и продолжались у Блюммер до ареста ее весной 1862 г., а у Корсини -- до весны 1863 г., когда она уехала за границу. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. У первой собирался более тесный кружок, связанный очень близкими дружескими отношениями и даже сердечными привязанностями; у второй, кроме молодежи, иногда показывались Костомаров, А. Н. Пыпин, Воронов, Помяловский. И тут и там за обычным чайным столом возникали оживленные споры: всякий без опасливой оглядки высказывал свою мысль. Но не помню случая, чтобы чья-нибудь горячность или несдержанность вызвала хоть какое-нибудь недоразумение. И в то время и впоследствии приходилось бывать во многих кругах; но почему же теперь, спустя сорок лет, воспоминание о вечерах Корсини и Блюммер наполняет сердце какою-то особенною теплотой? Да потому, что человек даже на закате лет может еще обольщать себя разными надеждами, но только не надеждой на возврат молодости и той веры, которой она живет.