Настал осенний семестр 1861 г., и разыгралась студенческая история. Считаю долгом совести снять с поляков взведенное на них обвинение, что они играли в этом деле роль ловких провокаторов, а русские студенты представляли из себя не более как панургово стадо [Привычка ко всему припутывать поляков иногда приводит к забавным промахам. В. И. Модестов ("Воспоминания о В. Г. Васильевском"), указывая на разные обстоятельства, которые ему и его товарищам мешали на четвертом курсе спокойно и усидчиво заниматься, в числе их приводит и польское движение. Но сам же В. И. свидетельствует, что он кончил курс весной 1860 г., осенью того же года уехал учительствовать в Петрозаводск. Между тем польское движение для русского общества свалилось как снег на голову в феврале 1861 г. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. На собраниях руководящего кружка бывал польский делегат (помнится, Пржевуский), но он не делал никаких предложений, не вмешивался в прения, и все, что мы от него слышали, -- что студенты поляки не откажут нам в своей поддержке. Они действительно бывали на сходках, участвовали в шествии к попечителю (генералу Филипсону); многие из них, в том числе и Хорошевский, были арестованы. Хорошевский в студенческой истории держал себя совершенно как русский студент; он даже вместе со мной редактировал адрес к министру (Путятину) и был 27 сентября в числе депутатов, отправленных к нему.
Ни с кем даже из русских студентов я не был так близок, как с Хорошевским; мы очень часто видались. Всякий разговор с ним был для меня живой и поучительной лекцией, так как по сравнению со мной он обладал огромным и продуманным историческим знанием, притом почерпнутым из первых рук. У нас постепенно сказалось не только единство взглядов, но и одинаковость понимания того, как их надо проводить в жизни; весной 1862 г. мы даже решили основать особое общество; но он скоро получил заграничную командировку, а я, оставшись один, примкнул к "Земле и воле". У нас и в частной жизни не было секретов; а его брат Антон и старушка мать относились ко мне, как к своему родному; когда ему понадобились деньги на поездку в Варшаву (о ней было сказано выше), он обратился ко мне. И как забыть хоть бы такой случай. После "думской истории" члены студенческого комитета имели основание опасаться ареста; собрались на заседание, чтобы наметить лиц, которые в таком случае могли бы принять на себя дальнейшее руководительство студенческими делами. На заседании был Хорошевский, хотя он и не состоял членом комитета (он и Неклюдов очень часто приглашались на заседания комитета, потому оба и фигурируют на фотографической группе вместе с членами комитета). Кончилось заседание, и стали расходиться. "Постойте, Лонгин Федорович, -- сказал Хорошевский, -- дайте мне адрес вашей матушки: ведь я знаю, что вы посылаете ей деньги, так в случае чего я позабочусь о ней".
Пробыв год за границей, Хорошевский летом 1863 г. неожиданно вернулся в Петербург и, явившись к Головнину, просил освободить его от заграничной командировки.
-- Почему? -- спросил Головнин.
-- Я послан для приготовления к кафедре русской истории [Дельная кандидатская диссертация Хорошевского была, помнится, об Иосифе Волоцком. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)], а при изменившихся условиях, как поляк и католик, разве я могу получить эту кафедру?
-- Вы правы, -- сказал Головнин, -- так поезжайте готовиться по славянским наречиям.
Скрепя сердце он принял новое назначение, -- славянские языки не особенно его интересовали.
В этот приезд Хорошевский говорил мне, что одно время совсем решил пойти в повстанцы, но сами же поляки удержали его: "Какой ты солдат?! Ты можешь еще пригодиться родине на более соответствующем поприще".
Окончательно Хорошевский вернулся в Петербург весной 1864 г. Прежде чем готовиться к магистерскому экзамену, надо было чем-нибудь жить; он просил у Ивана Давыдовича место учителя в Петербурге.
-- Нет, к сожалению.
-- В провинции.
-- Тоже нет.
Хорошевский, понимая, что значит этот отказ, сказал:
-- Так не можете ли дать хоть место учителя уездного училища.
-- Представьте себе, нет ни одной вакансии во всем округе.
Только по непосредственному распоряжению Головнина он получил место сверхштатного учителя русского языка в Ларинской гимназии.
Я тогда жил на Васильевском острове, и Хорошевский постоянно бывал у меня. Он был совершенно убит печальным исходом восстания; несомненно, он сознавал, что восстание было затеяно опрометчиво, что в самом ведении его было сделано много ошибок, но ни одного слова упрека я не слышал от него по адресу людей, которых можно считать ответственными за катастрофу. Не раз я видел слезы на его глазах, когда заходила речь о жертвах. Что еще поддерживало его -- так мечта быть чем-нибудь полезным своему родному народу; он уже тогда только и думал, как бы получить кафедру в варшавской Главной школе.
Другою темою разговоров были рассказы Хорошевского из его тогдашней педагогической практики (кроме гимназии, он должен был еще давать частные уроки). С необыкновенною радостью и любовью говорил он о всяком проявлении способностей или интереса к знанию у своих учеников. Чтобы отвлечь его от удручающих воспоминаний, я нередко сам наводил разговор в эту сторону. Как он тогда оживлялся, начинал объяснять, как готовится к урокам, подбирает для них материал, наиболее способный возбуждать самостоятельную работу мысли учеников; вооружался против бездушной дисциплины (а она была еще далеко не так сурова, как спустя какие-нибудь пять-шесть лет). "Из ученика, -- говорил он, -- все можно сделать, действуя только на его лучшие инстинкты, и ничего не добьешься путем формы и приказа".
Будучи за границей, Хорошевский побывал во всех главных центрах западного славянства. Его суждения о тамошних общественных отношениях, партиях, выдающихся деятелях были так верны и метки, что когда через двадцать лет я сам стал бывать в этих краях, то, восстановляя в памяти рассказы Хорошевского, нашел в них неоцененного руководителя.
В декабре 1864 г. я был арестован и вернулся в Россию только в 1875 г.; за этот промежуток времени у меня оборвались всякие сношения со старыми друзьями и товарищами. Понятно, что, попавши в Петербург, я чуть не первый вопрос задал: "Где и что Хорошевский?" И тут мне пришлось услышать то, что отозвалось такою болью, что всю остроту ее чувствую и по сей день. Хотя Хорошевский и бывал в Петербурге, но мы более не встречались, и я знаю только внешние факты его жизни. В 1865 г. он женился на чешке, с которою познакомился еще в Праге; в том же году получил место профессора в Главной школе в Варшаве; затем стал директором одной из варшавских гимназий; но здесь оказался plus royaliste que le roi и был переведен в Новочеркасск с миссией подтянуть одну из тамошних гимназий. Однако в исполнении этой миссии он пошел дальше, чем находило нужным само высшее начальство, и подал в отставку. Потом дослуживал до пенсии в должности директора волчанской учительской семинарии. Умер в конце 1900 г. Еще в Польше он и его жена одновременно приняли православие; его же отношения к своим бывшим единоверцам и единоплеменникам характеризует рассказ, который я слышал от покойного В. Г. Васильевского, рано отрезвившегося от всякого полонофильства: "Недавно здесь (то есть в Петербурге) был Хорошевский; странно было его слушать, когда он говорил о поляках: "Они, поляки".
О Хорошевском есть вдумчиво написанный некролог В. И. Модестова "Несчастный человек" ("С.-Петербургские ведомости", конец 1900 г.). Судьба и в последнюю минуту отметила своим крестом этого человека. Он умер и схоронен во Флоренции, равно вдали как от своих кровных единоплеменников, так и от тех, к которым пытался пристать.
Свободное копирование
