Уроки - 2

 Два слова о тогдашней капелле. Во главе ее стоял старый генерал Алексей Федорович Львов ("гимн" -- его музыка); он был так глух, что надо было или сильно кричать, или говорить ему в трубу; но когда он дирижировал хором с аккомпанементом оркестра, то малейшее ослабление или усиление в каких-нибудь инструментах или голосах -- и он сейчас же замечал. Старшим регентом был Малышев; вот как он попал в капеллу. Был он солдатом -- кажется, музыкантом -- во время совместных маневров русских и прусских войск сочинил на этот случай стихи и положил их на музыку [Вот эти стихи:

 Русский царь собрал дружины

 И велел своим орлам

 Плыть по морю на чужбину,

 В гости к добрым пруссакам.

 Нас лелеет царь державный,

 Слава белому царю,

 Слава Руси православной

 И родному королю!

 На эти стихи ходила довольно нескромная пародия. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]; об этом было доложено императору Николаю Павловичу, который и назначил Малышева в капеллу, где тот, постепенно подвигаясь, достиг до звания старшего регента, то есть ближайшего руководителя певческим делом. Львов говорил Малышеву "ты", и можно себе представить, в каком трепете держал себя перед ним Малышев. Впрочем, и без Львова он всегда имел очень озабоченный вид и руки по швам. Совсем иной человек был его помощник А. И. Рожнов, кажется из чиновников попавший в капеллу. Хотя о нем тоже говорили, что он далеко не на своем месте (скоро он заменил Малышева), однако со Львовым держал себя с большим достоинством; приятный был человек в обществе, кое-что почитывал [Раз прихожу в капеллу, вижу: Рожнов возится с группой малолетних певчих; подхожу -- и ушам не верю: вместо божественного поют что-то очень веселое. Умер Мартынов, и прошел слух, что Бурдин заявил притязание на весь репертуар покойного. Кто-то по этому случаю и смастерил юмористическое стихотворение, из которого и привожу, что уцелело в памяти:

 Хотя Мартынов и угас,

 Его мы вовсе не жалеем,

 Степанов, Яблочкин у нас

 И Леонидов с Алексеем,

 И Пронский, и Максимов М.,

 И красота актерам всем,

 Теодор Бурдин, Он у нас один -

 "Kennst du das Land wo die Citronen bluhn!" <Ты знаешь ли край, где лимонные рощи цветут (перев. Л. Мея)> (нем.).

 Вот песня моя унылая:

 Бурдин, Бурдин, Бурдин.

 И конец:

 Вот весь наличный персонал,

 Чтоб украшать Александринку,

 Высокобезобразный зал,

 Где вместо пьес играют в трынку.

 Но ведь порою от тоски

 Играют люди и в носки,

 А у нас один... и т. д.

 Рожнов положил эти слова на музыку, и долго в капелле малолетние распевали их в свое удовольствие. (Прим. Л. Ф. Пантелеева.)] и, как большая часть персонала капеллы, при тогдашних нищенских окладах занимался разными посторонними делами. Был еще учитель пения Рыбасов; его главное дело было рекрутирование капеллы; для этого он почти каждый год разъезжал по провинции и осматривал архиерейские хоры; взрослые, конечно, шли по доброй воле, а малолетних просто увозили, не всегда при этом спрашивая согласие родителей. Эти малолетние певчие и составляли больное место капеллы. Года через три они обыкновенно спадали с голоса, и тогда их даже не возвращали на родину, а, снабдив аттестатом уездного училища (на самом деле они ничего не знали), прямо выводили на петербургскую улицу. Попытка Ореуса хоть что-нибудь сделать для обеспечения их будущности разбилась о безучастное отношение Львова, и Ореус под этим предлогом вышел из капеллы.

 В 1860 г. я даже жил в самой капелле у Ф. К. Никольского, занимаясь с его сыном. Что это был за удивительный голос! Ни до него, ни после русская опера не имела такого тенора: обширный -- он свободно брал do diez -- грудной, мягкий, поразительно легко вибрирующий -- вот какой был голос у Никольского. Одна беда -- он слишком поздно поступил на сцену: ему, помнится, было уже тридцать три года. А потом -- страсть к деньгам (он даже летом не давал себе отдыха), и он скоро спал с голоса, несмотря на строго воздержную жизнь. Недоставало ему и вкуса [В мое время ходили рассказы об Иванове, придворном певчем, посланном в Италию для усовершенствования; он не вернулся в Россию; говорили, что это был удивительный певец, второй Рубини. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)].

 Как это ни странно, а с капеллой связано у меня воспоминание о первой манифестации, свидетелем которой я был, и притом манифестации несомненно политического характера. В великом посту в капелле обыкновенно давалось несколько симфонических концертов, которые очень ценились знатоками; попасть на них было очень трудно, зала капеллы была маленькая, а билеты считались наследственными в кругу высшей петербургской публики; концерты даже носили название "концертов придворного концертного общества". Ими дирижировал старик Маурер. Я, конечно, на них всегда бывал, имея свободный вход как учитель; но, разумеется, приходилось стоять. В 1861 г., вскоре после 19 февраля, состоялся первый концерт; известно было, что приедет государь. Перед самым началом концерта Львов собирает учителей, гувернеров и тому, подобных и держит такую речь:

 -- Господа, как только государь войдет в ложу, кричите: "Боже, царя храни!"

 Мы выразили живейшую готовность.

 -- Я вам подам знак, -- сказал Львов.

 Мы все довольно большой кучей стали сзади рядов, недалеко от входа, и ждем условленного знака. Вот наконец Львов подал его, и мы дружно крикнули: "Боже, царя храни!" (тогда еще не было навыка кричать просто: "Гимн!". Крикнули несколько раз, но в публике никто даже и не шевелится. Львов делает второй знак, мы опять кричим: "Боже, царя храни!" Никто не встает, только некоторые поворачиваются и презрительно оглядывают нас. Тогда Львов бросает эстраду, обходит кругом и является к нам. Став впереди нас и сделав из своих рук род рупора, просто рявкнул: "Боже, царя храни!" Мы, конечно, поддержали его; вместе с тем он дал знак оркестру начинать исполнение гимна. Необыкновенно медленно стала подниматься публика, когда уже оркестр играл гимн. Едва гимн был исполнен один раз, как все поспешили сесть; на обычное повторение даже у Львова не хватило храбрости [На одном из обедов в 90-х гг. в память 19 февраля покойный Н. Ф. Крузе рассказывал: "Мне этот день (то есть день объявления освобождения) пришлось провести в Лондоне; весь город был иллюминован, везде горели транспаранты со словами: "Сегодня 20 миллионов рабов получили свободу". (Прим. Л. Ф. Пантелеева)].