Уроки - 1

IV. Уроки

 Я еще в гимназии начал давать уроки и репетировать. Началась эта практика в третьем классе; одна помещица, так из средних, пригласила меня репетировать с ее сыном, воспитывавшимся в пансионе, за двадцать копеек в месяц. Я прорепетировал целые полгода, но получил только двадцать копеек. И теперь еще ощущаю острую горечь недополученного рубля, -- ведь сколько хороших вещей я мог тогда купить на него! По мере того как я поднимался, возрастало и мое вознаграждение; в седьмом классе давал уроки у директора гимназии А. В. Латышева, и тот платил, по тогдашнему времени, просто с королевскою щедростью -- шесть рублей в месяц.

 Не знаю, решился ли бы я ехать в университет, если бы существовала обязательная плата за слушание лекций; но тогда университетам было предоставлено неограниченное право освобождать от платы (пятьдесят рублей в год).

Забравшись в Петербург в первой половине июля, я привез с собой рублей сто; надо было одеться, затем то, другое, и к ноябрю у меня в кассе стала показываться пустота. От Благовещенского насчет уроков не было ни слуху ни духу. Но добрейший А. В. Латышев позаботился обо мне, просил еще учителя Ларинской гимназии Ф. И. Дозе, родом, как и я, из Вологды. Он имел мой адрес, и я затруднялся идти к нему; но раз, случайно встретив, спросил насчет уроков. "Помню, -- ответил Дозе, -- все ничего не подвертывается; правда, есть одни уроки, да я не решаюсь предложить их вам, уж очень неважные, -- за два урока в неделю пять рублей в месяц, только юноша сам бы к вам приходил". В объяснение нерешительности Дозе я должен сказать, что тогда гонор не позволял студенту брать менее одного рубля за час, и это еще считалось очень плохой платой. А тех времен рубль по меньшей мере отвечает двум нынешним. Я, однако, сообразил, что пять рублей обеспечивают чай, сахар и т. п., а что касается до гонора, то ведь не я буду ходить на уроки, но ко мне на квартиру станет являться ученик; потому, и взял урок. Мой ученик оказался бывшим малолетним певчим придворной капеллы, племянником письмоводителя ее. По некотором времени получаю записку от Дозе -- зовет побывать у него. "Представляются еще уроки, -- сказал он, -- хотя тоже небогатые. У нас в гимназии есть сын видного чиновника Пушилова, идет так плохо, что отцу поставили условие, чтобы он взял непременно репетитора, иначе сына уволят из гимназии. Но отец все ищет учителя подешевле; вы, однако, не уступайте".

 Направляюсь к Пушилову. Чтобы выдержать предстоящий торг, напустил на себя необычно самоуверенный тон. Пушилов принял меня в халате, но с Владимиром на шее; с этим крестом он никогда не расставался; кто-то из домашних шутя говорил, что он и спит с ним.

 -- За три урока в неделю сколько желаете получать? У меня не хватило храбрости назначить два рубля за час, как советовал Дозе; я заявил:

 -- Пятнадцать рублей в месяц.

 -- Это очень много. Возьмите десять рублей. Торговались долго; принимая в соображение, что урок в двух шагах от меня, я спустил до двенадцати рублей, на что в конце концов согласился Пушилов.

 В ближайшее воскресенье я уже знал, с кем имею дело. Вскоре по приезде в Петербург я стал бывать у Габерзанг, его жена была вологжанка. Сам Габерзанг, Алексей Иванович, правовед по образованию, состоял чиновником за обер-прокурорским столом. Человек он был независимого характера, не заискивал перед всесильным Топильским [Всесильный директор департамента при Панине. (Прим. Л. Ф. Пантелеева.)], а потому и был в некотором роде не у дел. Ему было поручено наблюдение за составлением и печатанием -- кажется, три раза в год -- списка чинов гражданского ведомства первых четырех классов; эта работа перед тем составляла главное занятие целого инспекторского департамента гражданского ведомства. Скоро я был принят у Габерзанг как близкий родной и по праздникам обязательно обедал у них. Здесь я познакомился с Пребстингом, впоследствии сенатором, и Эссеном, который во время министерства Палена был одно время его товарищем. Все, кто знал тогда Пребстинга, высоко уважали его за недоступность каким-нибудь влияниям и резко-правдивый характер; его можно назвать Катоном раболепных времен. Понятно, что Топильский не терпел его и не давал ему никакого хода. Эссен считался в сенате выдающимся цивилистом. Он скоро женился на сестре Ек. Ал. Габерзанг и одно время даже жил вместе с ними. Бывая в этом доме, я постоянно слышал разговоры о совершенно невозможном состоянии у нас правосудия, полной непригодности действующего судопроизводства и настоятельной необходимости в коренной реформе. Я, зачитывавшийся всякими статьями о всевозможных реформах, все-таки не мог себе представить, откуда найдутся в России люди для новых судов. И как теперь слышу слова Эссена: "Люди найдутся; и чем шире будет проведена реформа, тем скорее найдутся, тем лучше она будет функционировать". Сохранил ли он те же взгляды, когда был товарищем министра юстиции, -- этого я не знаю.

 Так вот от этих самых людей я и узнал, что Пушилов занимал влиятельную должность в одном из департаментов сената, был обер-прокурором, выслужился из самых маленьких чиновников, пользовался поддержкой Топильского и доверием Панина, репутацию имел весьма сомнительную, владел каменным домом на Васильевском острове, на Малом проспекте! при большой семье хорошо жил, хотя и без блеска. Карьера его закончилась несколько неожиданно. В конце 1859 г. или самом начале 1860 он был назначен Паниным на следствие по делу киевско-харьковских студентов (Бекман и Ко); это назначение произвело в обществе крайне тягостное впечатление, но Путилову не пришлось даже выехать из Петербурга. Сенатор Хрущев, бывший товарищем министра при Киселеве, написал Панину письмо и распространил его в публике, а в этом письме заявлял, что Пушилов -- взяточник, что он сам давал ему взятку, К чести Панина, он взял обратно свое назначение, а Пушилов вынужден был оставить службу.

 Скоро на уроках у Пушилова обрисовалось такое положение: мой ученик страдал органическим недостатком -- хотя на самое короткое время удерживать внимание на одном предмете; так, в течение нескольких месяцев он не мог проследить объяснение теоремы: сумма смежных углов равна двум прямым, и теорема навсегда осталась для него за семью печатями. Но у молодого человека -- ему шел уже шестнадцатый год -- были другие способности: он еще восьми лет играл на скрипке, и притом с успехом, в публичном концерте. Однако отец непременно хотел сделать из него чиновника, хотя сам играл на скрипке, и все дети, дочери и сыновья, тоже на чем-нибудь играли. Постоянно устраивались импровизированные концерты, на которые меня, после урока, весьма любезно приглашали оставаться. Вот концерт кончился. "Как вы находите сегодняшнюю игру Кости?" Ну, что я тогда понимал в музыке, когда даже и теперь не нахожу никакой прелести в балалайках! Тем не менее, для поддержания своего престижа решил держать себя знатоком. Верным указателем было лицо отца; видя его сияющим, я обыкновенно отвечал: "Сегодня он, по-моему, играл безукоризненно". -- "И я то же скажу, постарался, вот и вышло хорошо; ведь подумайте, он десяти лет играл не только не хуже, а, пожалуй, лучше, чем теперь. А все оттого, что мало старается, не хочет..." В действительности же сын, видимо, любил скрипку и предпочитал ее всяким теоремам.

 Занятия шли плохо; я несколько раз о том говорил отцу, приглашал посидеть на уроках; от него всегда был один ответ: "Все потому, что не хочет стараться". Я наконец стал советовать взять сына из гимназии и все сосредоточить на скрипке. "Нет, этого никак нельзя, он должен кончить гимназию".

 Сначала было скучно, но потом все наладилось к удовольствию моего ученика и меня самого. Бывало, не пройдет и получаса урока, как мой ученик отложит перо в сторону.

 -- А что, Лонгин Федорович, не хотите ли послушать музыки?

 -- Можно, -- отвечаю я.

 -- Папаша, а не сыграть ли нам сегодня квартет; кстати бы и Лонгин Федорович послушал.

 -- Квартет?.. -- отзывается чуть не с радостью отец. -

 Эй, Маша, Ваня!

 Торопливо сам настраивает скрипку, и минут через пять под звуки музыки я погружаюсь в какие-нибудь мечты: К весне уроки кончились и более не возобновлялись. Все-таки Пушилову пришлось взять сына из гимназии и так или иначе направить по дороге, на которую указывали природные дарования юноши. Я совсем потерял из виду эту семью, так как потом никогда у них не бывал. В 90-х г. довелось быть на каком-то благотворительном концерте; вдруг вижу на афише имя моего бывшего ученика. Из него выработался незаурядный солист и хороший техник. Он играл в оркестре нашей оперы. "Он -- в миниатюре Саразате", -- тут же отозвался о нем один из моих знакомых, хорошо понимающий музыку.

 Первые уроки с племянником письмоводителя капеллы послужили для меня настоящим золотым кладом; тогда инспектором капеллы был Ник. Ив. Ореус; перед тем он командовал ротой в 1-м батальоне Преображенского полка, из любви к духовному пению оставил полк и перешел в инспекторы капеллы. Он принял участие в двух мальчиках, спавших с голоса, и решил дать им возможность поступить в гимназию. И вот были устроены совместные уроки; кроме того, Ореус вскоре предложил мне преподавать в училище, которое существовало в капелле для малолетних певчих, так что я вскоре очутился наверху финансового благополучия.

 Покойный Ореус, тогда еще холостой, был человек добрый и очень мягкого характера; образование он получил в школе гвардейских подпрапорщиков (Николаевское кавалерийское училище). В нем одновременно, как во многих тогда, уживались самые противоположные черты: нерасчетливая трата последних средств (отец его, сенатор, еще при жизни выделил ему очень хорошее состояние), любовь к духовному пению и крайнее увлечение "Современником". А так как я в ту пору был большим поклонником "Русского вестника", то у нас выходили постоянные и горячие споры; особенно летом 1859 г., когда я жил у него на даче. В то же время, хорошо зная иностранные языки, Ореус зачитывался Шлоссером, Боклем, Гервинусом, даже Дункером; неизвестно для чего начинал переводить Гервинуса. Хотя осенью 1859 г. Ореус оставил капеллу и вернулся в Преображенский полк, но наши отношения не оборвались; я даже в летнее время пользовался его квартирой в полку. В 1861 г. 14 октября одна рота Преображенского полка была двинута против студентов; при этом произошло тягостное столкновение. Ореус выражал крайнее сожаление, что не ему пришлось командовать, так как он принял бы все меры, чтобы избежать столкновения. Его приятель, офицер того же полка В. Ф. Панютин, после истории взял меня на поруки и даже предложил свою квартиру в полку; но когда полковой командир узнал о последнем, то запротестовал.

 "Неудобно, -- сказал он, -- может показаться апробацией студенческой истории".

 Приятельские отношения с Ореусом продолжались до катастрофы, постигшей в 1862 г. "Современник" и Чернышевского. Это обстоятельство как раз совпало с полным истощением всех личных средств Ореуса. Тут мы поменялись ролями; я отстаивал идеи "Современника", а Ореус перешел на такую точку: "Всем в мире управляет сила, -- говорил он, -- сила на стороне правительства, и я следую за ней, так как не хочу, чтобы она раздавила меня". После этого мы встречались только случайно, в последний раз -- в Петербурге в начале декабря 1864 г., в театре, за несколько дней до моего ареста. Он знал от своего приятеля Мезенцева, что надо мной висит туча, готовая разразиться каждую минуту, но даже и не намекнул на это, хотя тут же другой офицер Преображенского полка, покойный Гурьев, которого я иногда встречал у Ореуса, и делал мне какие-то неясные намеки. Чуть ли не этот самый Гурьев проделал одну шутку, по поводу которой много смеялись в Петербурге. Был старый генерал Челищев, -- я тоже у Ореуса встречал его, -- добродушный, но несколько времен "Очакова и покоренья Крыма". Прогуливается он раз в театре, а у него из заднего кармана предательски выглядывает не то "Колокол", не то какая-то прокламация.