Итак, 12 декабря я подал документы на выезд. Мной руководили два желания. Во-первых, отцепиться от колесницы Александра, решать свою судьбу по возможности самостоятельно. Во-вторых, прием документов на выезд, а тем более получение разрешения на него, означали политическую подоплеку всего дела. В своих мемуарах Александр пишет про меня, что, «уже получив выездную визу, он намеревался публично от нее отказаться». Честно говоря, не помню. Очень даже возможно. Какие только планы не строились! При понимании их невозможности . Бессмысленные мечтания, как изящно выразился один монарх.
Не следует недооценивать врага. Выдать визу и не разрешить уехать КГБ не мог. Тем самым факт заложничества получал бы, так сказать, официальное оформление. Дать уехать мне одному, то есть отступить, КГБ тоже не мог. У конторы оставался единственный выход: предъявить уголовное обвинение, тем самым найдя и законное препятствие для отъезда. Следовало собирать котомку с вещами. Думаю, все это понимали.
Мне несколько раз предлагали в частном порядке высказать свое мнение о моральной стороне создавшейся ситуации заложничества. Я уклонялся. «Если надо объяснять, то не надо объяснять». Вполне откровенен был только с отцом — семейное дело. Мои оценки папа разделял. Теперь пора объясниться.
Сам по себе отъезд за границу ничего бесчестного собой не представлял. Только во второй половине года уехали Валентин Турчин, Кронид Любарский, Татьяна Ходорович. 30 ноября уехали супруги Григоренко. Это только те, о ком я помню. Никто ничего плохого про их отъезд не сказал. Возможно, пожалели про себя: «Вот и еще уехали, нас меньше осталось». Печально расставаться с друзьями, скорее всего — навсегда. Наверняка кто-то облегченно вздохнул. Мне, например, совершенно не хотелось бы увидеть престарелого Петра Григорьевича, столько перенесшего, опять в тюрьме или дурдоме. Какими бы соображениями борьбы подобное ни оправдывалось. Безусловно, эмигрировать означало отступить. Уезжали не «за», а «от». Винить ли?
Диссиденты образовывали сообщество без командиров и подчиненных. Каждый действовал по личной инициативе, совпадение целей и методов создавало единство. Что не исключало значения морального авторитета. Правозащитное движение не армия. Диссиденты не солдаты, связанные круговой порукой, присягой и уставом. Никто не давал никаких обязательств, вступая в борьбу. Никто не вправе винить прекращавших деятельность. Надо испытывать благодарность за всякое сопротивление режиму, а не упрекать за расставание с режимом. Пускай такое расставание есть уступка. Шантаж КГБ начинается вовсе не с официального предупреждения: не перестанете заниматься антисоветской деятельностью — посадим. Уже наличие политических статей в УК есть шантаж, обещание тюрьмы. Само существование советской власти, держащейся подавлением инакомыслия — сплошной шантаж. А заявления и предложения КГБ, официальные или неформальные, уже мелочи второго порядка. В вопросе отъезда или продолжения сопротивления каждый сам себе судья. При одном безусловном требовании — не предавать. Непозволительно выезжать, в обоих смыслах, за счет других. Некоторые люди совершенно не приспособлены к испытаниям. Зачем же требовать от них сопротивления властям? А если уж они встряли в борьбу, зачем настаивать, мол, идите до конца? Кроме того, и стойкие, храбрые люди устают. Дурно только, если человек проявлял активность лишь в надежде эмигрировать, скрывая в тайне свое желание. Впрочем, человек предполагает, а власть располагает. Иные, в надежде на Запад, оказывались на Востоке. Изредка случалось и наоборот.
Иногда вспоминая предателей, сдавших уйму народа, вроде Якира, Красина, Шихановича, подумаешь: «Ну почему они вовремя не уехали? Насколько бы лучше и для них, и для других».
Теперь о заложничестве. Допустим, некая банда удерживает пленного и требует выкупа: не заплатите, худо ему будет. Исходить ли из позиции: переговоров с террористами не веду, уступать давлению не стану, шантажу не поддамся? Да, если исходить из соображений экономических, политических, интересов борьбы и целесообразности. Нет, если считать человека высшей ценностью. Возможно, заложник сам кричит: «Братцы, да не стою я таких денег!» Все равно следует приготовить кошелек. Если хочешь посмотреть когда-то в глаза заложнику. Единственное условие — не жертвовать одним человеком ради другого.
Пример сложнее. Идет война. Подрыв вражеского эшелона приведет к расстрелу сотни заложников. Тяжелая проблема. Наверное, не стоит ее решать, уютно устроившись в кресле. В мирное время, ничем не рискуя. Замечу только, проблема существует.
Правозащитники не вели войну на истребление, не стремились к физическому уничтожению советской власти, государства. Не готовили покушения на партийных лидеров, не планировали взорвать «Лубянку». Их борьба велась ненасильственными методами. В первую очередь — словом. И победа их заключалась в моральном превосходстве над противником, в оказании примера словом и делом. Само слово и становилось делом. Пренебрежение моральными принципами означало бы перерождение правозащитного движения, измену делу. Подобное в России мы уже проходили, да и не только в ней. Главная составляющая правозащитного движения — признание ценности человеческой личности, прав и свобод человека. В этом истинный гуманизм, он же и единственный.
Думаю, брат Александр просто обязан был предоставить мне возможность уехать. В приличной форме, а не «если он этого попросит». Тогда бы уже я взвалил на свои плечи ответственность за нашу судьбу. Выражая согласие на отъезд, жертвуя своими интересами ради брата, Александр не совершил бы ничего бесчестного. Напротив, поступил бы в соответствии с основным императивом правозащитной деятельности. «Я не поддамся никакому шантажу»! Слишком много чести для гэбэшников — оценивать правильность своих поступков по их грязной игре. Допустим, я не люблю овсянку (действительно так). Если КГБ запретит есть кашу, мне что же, ею питаться? Ну съем одну тарелочку, возможно, назло врагам и собственному (не чужому) желудку.
Заявление Александра от 6 декабря состоит из двух тем. Тема первая: «Я родился в России. Это моя страна, и я должен оставаться в ней, как бы ни было тяжело здесь и легко на Западе». Достойная, мужественная позиция. Если не принимать во внимание положение брата заложника. Тема вторая: «Я не поддамся никакому шантажу». Обе темы в тексте заявления перемешались, эмоциональный напор не дает возможности сразу темы разделить и оценить по отдельности. В этом-то и беда громких слов, они затемняют суть.
Свободное копирование
