Воспоминания анархистки - 46

В той общей камере, куда поначалу поместили и меня, сидели две женщины, арестованные еще в 1925 году. Было время НЭПа. У одной из них в Москве был магазин хирургических инструментов, что было у другой — она не рассказывала, но обе по своим торговым делам ездили за границу: одна — в Париж, другая — в Берлин. После возвращения обе были арестованы. В камере они держались отдельно от остальных, между собой говорили по-немецки или по-французски, были хорошо одеты и получали «с воли» большие передачи. Дела, по которым они обе шли, считались не крупными, и сурового приговора никто из них не ожидал.

В одну из ночей — а на Лубянке допросы, как правило, были ночными, «парижанку» вызвали к следователю. Часа через полтора или два она вернулась почти невменяемая, все время повторяя: «Что я подписала! Что я подписала!» Вторая пыталась ее успокоить. Их кровати стояли рядом с моей, поэтому я ввязалась в разговор и спросила, что там с ней сделали. Оказалось, что следователь предложил ей чаю, тот был вкусный, с лимоном, но после него она в каком-то трансе подписала то, от чего отказывалась с самого начала ареста. Она утверждала, что в чай было что-то подмешано. Я возмутилась: «Вы на допросе были очень немного времени. Зачем вы согласились пить чай со следователем? Просто вы попались на эту удочку и расслабились...»

Мы стали с ней спорить — применяются ли пытки. Я их отрицала и была не права. Ведь уже тот факт, что в Ленинграде применяли голод и холод, чтобы сломить волю подследственного, подтверждал начало «физических воздействий», как у нас по-иезуитски стали называть бесчеловечные зверства чекистов. Спор наш был горячим, и чтобы убедить меня, эти женщины рассказали следующую историю, которая произошла с ними в этой камере.

Предшествующее лето 1925 года было в Москве душным и жарким, поэтому в камерах позволили открывать окна, снаружи прикрытые «намордниками». Вечерами обе женщины часами простаивали у окна, разговаривая, как обычно, по-французски или по-немецки. Однажды сверху на подоконник упал хлебный шарик с запиской — обычная тюремная почта, только записка была написана по-французски. Автор ее сообщал, что он — французский шпион, приговоренный к смерти. Его пытают, но говорить он все равно не будет, хотя его уже сажали в пробковую камеру, откуда медленно выкачивают воздух. Медленно задыхаться — это ужасно. Первый раз его вынесли без сознания, теперь он оправился и ждет повторения, тогда и наступит конец. Услышав французскую речь, он решил предупредить их об этой камере пыток. Через несколько дней они получили вторую записку, где француз сообщал, что сегодня ночью или завтра за ним придут.

Больше записок не было...[1]  И горячий, и ледяной карцер я получила совсем не потому, что отказывалась отвечать на допросах. Я отвечала, как было на самом деле, а не то, что хотелось бы следователю, причем всякий раз он видел мою правоту и ничего не мог с этим поделать. А в карцеры меня отправлял начальник тюрьмы, латыш, с которым мы обоюдно возненавидели друг друга.