Кроме приличной пищи, заключенные получали и книги. Однако этой тюрьме, особенно по сравнению с Бутырской с ее замечательной библиотекой, хвастать было нечем. Возможно, чтобы усилить психологическое давление на подследственных, нам приносили детские книги для самых маленьких, от 3 до 5 лет, причем для каждой камеры было два-три таких набора, других не давали. Их приносил важный, с хорошей военной выправкой библиотекарь, который «не верил», что эти книги у нас уже были. Зато на Лубянке мы могли получать передачи от родных и от Политического Красного Креста, который возглавляла Пешкова, и через тот же Красный Крест отдавать свое белье в стирку.
В Ленинграде этот Красный Крест, во главе которого стоял старый шлиссельбуржец Новорусский, доживал последние дни, особенно, когда Новорусский умер. Это произошло еще в нашу там бытность, и мы не могли не сожалеть о его смерти, потому что до этого у него успела побывать наша сестра Любаша, и он сам всячески пытался содействовать нашему освобождению. А затем, как мы узнали много месяцев спустя, в Москве посадили и Любу, «чтобы не мешала следствию», как выразились чекисты. Но в Москве была Пешкова, принимавшая родственников арестованных на Кузнецком мосту. Не знаю, насколько она была искренна, но многим ее заступничество помогло и облепило нашу с Татьяной жизнь в Верхнеуральском политизоляторе.
Вообще в режиме внутренней тюрьмы тех лет было много противоречивого. Многие старые коммунисты еще не отказались от прежних понятий, но Октябрь вывел на сцену козлобородого «рыцаря», противоестественного гибрида добра и зла, который запустил в кабинетах Лубянки машину уничтожения инакомыслящих, и посеянные им и «основателем первого рабочего государства» семена быстро пошли в рост.
Избиений и собственно пыток в те годы еще не было, во всяком случае, на Лубянке я о них не слышала. Но было другое.
Так, после процесса правых эсеров, чтобы заключенные не могли перестукиваться по трубам, водяное отопление с батареями под окнами было заменено амосовским, калориферным: под потолком в коридорах шли огромные трубы, а над дверью камеры находилась решетка, через которую поступал горячий воздух. Сделана там была и задвижка, так что заключенные могли по своему желанию регулировать температуру, стоило только постучать и вызвать надзирателя. Но когда надо было наказать заключенного, никакие просьбы не помогали: в камеру шел или очень горячий, или совершенно ледяной воздух.
За протесты против установлений режима я довольно скоро очутилась в камере-одиночке, куда накачивали горячий воздух, доводя температуру примерно до 50°С. Жару я переносила легко, она на меня не действовала. Было гораздо хуже, когда потом меня перевели в ледяную камеру. Она представляла собою щель около двух метров длиною, к одной из стен которой была прикреплена доска шириною 10-15 сантиметров. Заключенный сюда мог только стоять или сидеть на этой жердочке, опираясь спиной о стену, а стена была ледяная, потому что в ту зиму морозы доходили до -30°С. Впрочем, возможно, ее могли охлаждать и искусственно.
Надо добавить, что на конце этой лавочки сидело несколько крыс, запущенных туда специально. Меня они не беспокоили, так как были уже наполовину ручными, к тому же их слепил сильный электрический свет, не угасавший ни на секунду. А пол в этом карцере был сделан из пробки. И здесь мне на память приходит случай, о котором я услышала на Лубянке.
Свободное копирование
