Поздно ночью меня перевели в общую камеру. Эта большая длинная комната располагалась над аркой, через которую можно было попасть из одного двора в другой, а затем и на улицу. Благодаря такому расположению, мы слышали, как под нашим полом гудели автомашины, как ночью, ближе к рассвету, «черные вороны» привозили новых заключенных, а прежних увозили на расстрел.
Потом я узнала, что расстреливали и здесь, в подвале Лубянки. Это случилось, вероятно, через месяц после моего сюда вселения.
Из-за своего характера я часто попадала в карцеры на разных этажах. В одном из них я как-то проснулась ночью от шума в коридоре. Дверь моего карцера была рядом с дверью на лестницу, а напротив помещался пост надзирателей. В ту ночь в коридоре царило необычное оживление. Надзиратели забыли о тишине, неукоснительно соблюдаемой круглые сутки, когда все распоряжения отдаются чуть ли не шепотом и никто не говорит нормальным голосом. Сейчас же они постоянно открывали дверь на лестницу, выбегали на площадку и, наконец, кто-то возбужденно произнес: «Повели, повели...» Я прислушалась. Шагов, как обычно, не было слышно. Потом внизу хлопнула тяжелая дверь, наступила тишина, а затем — два выстрела... Когда я еще сидела в общей камере, и нас вели вниз в баню, мне показали эту дверь — тяжелую, окованную железом, и сказали, что за ней расстреливают. Просто удивительно, как много знают там, где хотят все скрыть...
Первое, что больше всего поразило меня на Лубянке, когда я вошла в общую камеру после ужина, — почти полная плетенка с аккуратно нарезанными ломтиками черного хлеба. В ленинградском ДПЗ я часто голодала — и без того крохотная порция хлеба по приказу следователя могла сократиться до ничтожных размеров и, чтобы растянуть этот кусочек на весь день, я морозила его в форточке, чтобы труднее было грызть. Здесь же хлеб никто не считал. «На сколько дней дали вам этот хлеб?» — спросила я у женщин. «На один, — ответили они мне. — Мы его не делим. Остается». Просить у них хлеб, который они потом сдали надзирателю, я не решилась, а сами они не предложили, хотя и осведомились: а как в Ленинграде с хлебом? Может быть, они не предложили мне поесть, потому что в камере не было политических?
Всю ночь этот хлеб в плетенке не давал мне заснуть. В те годы внутренняя тюрьма на Лубянке отличалась своеобразием. Само здание еще не было перестроено, в нем многое оставалось от бывшей здесь гостиницы: паркетные полы, большие камеры, которые по мере надобности превращались то в общие, то в одиночки. Правда, огромные зеркальные стекла окон уже были в «намордниках», но в коридорах лежали ковры, а еду на подносе подавала официантка в белом фартучке и кружевной наколке. И вообще, для тюрьмы там кормили хорошо, это касается не только хлеба.
Свободное копирование
