Глава третья_Гражданская война. — Гибель отца.

   18 июля 1936 года в Испании началась Гражданская война. Реакционные военные круги, правоверные католики и националистическая партия «Испанская Фаланга» вместе с другими правыми выступили против Республики и правительства Народного фронта, образованного в результате демократических выборов 16 февраля того же года. Восставшие сумели обеспечить себе победу в одной трети территории Испании (частью на севере и северо-западе — Арагон, Старая Кастилия, Леон, Галисия, — частью на юге и на западе) практически сразу.

   По предложению Франции демократические европейские страны, защищая свои финансовые и торговые интересы в Испании, приняли «Декларацию о невмешательстве», а нацистская Германия и фашистская Италия стали помогать мятежникам, сначала вооружением, а затем и войсками. Помимо прочего, они хотели испытать в боевых условиях новые образцы вооружения. Немцы испробовали эффективность массированной бомбардировки на старинном городе басков Гернике, разрушив его полностью за несколько часов.

   На стороне Республики сражались верные правительству военные части и сразу же созданные из членов левых партий (социалистов, коммунистов, анархистов и разнообразных рабочих партий) отряды «милиции». Правительство вынуждено было вооружить их. Кроме того, были образованы (главным образом, усилиями коммунистов разных стран) Интернациональные бригады.

   Гражданская война с самого начала показала свое свирепое, трагическое лицо. Один из главарей мятежников Эмилио Мола теоретически обосновал правомерность крайней жестокости и массовых казней республиканцев военной и политической необходимостью — иначе не добиться победы «над сильным и хорошо организованным врагом». Репрессии со стороны республиканцев не были столь организованными и теоретически обоснованными; к ним прибегали, главным образом, анархисты и неуправляемые группы рабочих, которые убивали и грабили богачей, расправлялись с сочувствующими мятежникам и, что было уж совсем безрассудно, жгли церкви и монастыри, расстреливали священников и монахов. В народе распевали такую песенку:

Если б знали попы и монахи

Какое избиение им уготовано,

Сами бросились бы на хоры,

Чтоб петь: «Свобода, свобода, свобода!»

   Понятно, что речь шла о свободе для рабочих и крестьян. Это, конечно же, играло на руку националистам и клерикалам и позволило им раструбить на весь мир о «звериной» сути красных, умолчав, естественно, о своих зверствах.

   Советский Союз (или, как часто пишут западные историки, Сталин) не сразу решился помочь Республике, не желая противопоставлять себя европейским странам (не чувствуя для этого достаточно сил). Хотя первый транспорт с продовольствием прибыл в Испанию 18 сентября, а с вооружением — 15 октября, т. е. через три месяца после начала войны — не так уж и поздно.

   После двух лет и девяти месяцев тяжелейшей борьбы Республика пала и начались обычные в таких случаях репрессии. Называют такие цифры: 200 000 расстрелянных и два миллиона заключенных. Всего же в гражданской войне погибло с обеих сторон около миллиона человек.

   Не раз за три года побывав на краю гибели и счастливо одолев множество испытаний, отец погиб уже в мирное время. Правда, сколько он провоевал и воевал ли вообще (ведь люди нужны были для дела и в тылу), я не знаю, и братья тоже не знают, поскольку всю войну провели во Франции. Маму же я почему-то не расспросил об этом, а она умерла в 78-м. Я только спросил ее, был ли отец ранен, она коротко ответила «нет», что, впрочем, не означает, что отец был на фронте. О том, как он погиб, мне рассказали мать и дядя (брат отца) в 1970 году.

   Победители поступили хитро: поначалу арестовывали только очевидных противников — оставшихся коммунистов и уличенных в «военных преступлениях». Затем репрессии почти прекратились, вследствие чего все, кто боялся ареста, вышли из подполья, вернулись домой, устроились на работу. Так поступил и отец (а он был коммунистом), скрывавшийся у друзей в другой провинции. Ему сообщили, что аресты закончились, что коммунистов даже берут на работу, и отец вернулся. Но вскоре началась новая волна репрессий: франкисты устроили облаву и схватили всех, кого считали виновными в убийствах богачей, грабежах, поджогах монастырей, расстрелах военнопленных, и тех, кого посчитали опасными местными лидерами рабочего или «красного» движения. Одних судили по всей форме, с другими расправились посредством военно-полевого суда, а проще говоря — самосуда. Среди них оказался наш отец. В чем его обвиняли? Я спрашивал мать и старшего брата, но они ничего не могли сказать. Мой родной дядя (брат отца) тоже был арестован, но с ним случилась романтическая история (о которой я расскажу) — он спасся. Мы с братом ездили повидать дядю в его родной город Моред. Вот его рассказ.

   «Рано утром к арестантам являлась расстрельная команда, старший зачитывал список приговоренных. Те, чьи имена он называл, отвечали как положено: ‘Здесь!’ (в России говорят „я!“). Знали ли они, что их ждет? После переклички приговоренных выводили, увозили на грузовике подальше от села и, как рассказывали очевидцы, ставили в ряд на краю большой, заранее вырытой ямы и расстреливали: жертвы сами падали в яму. Ставили следующих, расстреливали и затем закапывали». Сколько раз я, с болью в душе, представлял себе эту сцену:

   — Эрминио Гарсиа-и-Гарсиа!

   — Здесь!

   Так и вижу злосчастного нашего отца на краю ямы, с завязанными руками, в ожидании залпа, который положит конец его жизни. О чем он думал в ту минуту? Может, вспоминал нас, своих детей, оставшихся без него, далеко на чужбине? Он ведь знал, что нас, сыновей, отправили за границу, в особые детские дома. А может, ни о чем не думал, ничего не чувствовал? В России, в восемнадцатом году, одного молоденького офицера, уже поставленного к стенке и чудом спасшегося, священник потом спросил:

   — Митя, что ты чувствовал? Страшно было?

   — Ничего не чувствовал, весь одеревенел.

   А ведь если б отец не погиб, я б увиделся с ним, как увиделся с матерью в 1970 году в Испании, в свои 42 года! Поговорили бы как взрослые люди, вспомнили бы то, другое, я б расспросил его о многом… А он, может, порадовался бы, что я в какой-то мере оправдал его ожидания, что не напрасно он вел нас твердой рукой, просто и ясно, в самые важные, первые, годы жизни.