Чрезвычайное происшествие
Еще одно обстоятельство сдружило нас. По вечерам у костра мы много рассказывали друг другу -- они о своей жизни, мы с Андреем из своей. И по их вниманию, по вопросам, которые они мне задавали, я чувствовала, что стала небезынтересна им.
Но вдруг, в непривычно спокойной, почти курортной нашей жизни произошло ЧП. Я уже говорила, что продовольственные наши запасы были очень скудны: самой большой роскошью было для нас -- растительное масло. Его мы экономили, так как мало его было. Мы только капали немного маслица на наш пшенный суп-кондер, чтобы искорки масла украсили это однообразное блюдо. Было начало июня, ни ягоды, ни грибы еще не появились. Конечно, и мы, и наши ребята ходили всегда полуголодными. Но однажды, когда мы пришли к обеду после тренировки по прыжкам в воду, и дежурные, как всегда, накрыли "стол на траве", в нашем ежедневном кондере мы обнаружили кусочки белого мяса... Во время обеда мы с Андреем промолчали. А потом вызвали дежурных на беседу. Они смотрят на нас искренними, ясными глазами и совершенно чистосердечным тоном отвечают: "Не знаем...". Так ничего мы от них и не добились. А вечером с противоположного берега Москвы-реки пришли два крестьянина. Сказали, что у них пропали два гуся, и хотя они не видели, кто это сделал, и никаких следов не обнаружили, однако приговор их был суров (но, как потом оказалось, к тому же и не несправедлив): "Если завтра вы с вашей шпаной не сниметесь отсюда --ноги переломаем".
Я и Андрей уговаривали крестьян, что не может быть такого, что зря они так плохо думают о наших ребятах, убеждали их: "Ну посмотрите вокруг -- ведь нигде ни пушинки..."В ответ мы услышали: "Ничего не знаем, а только вы вместе с вашими бандюгами убирайтесь отсюда, не то ноги переломаем". Наученные горьким опытом, мы выбрали теперь место подальше от селений. Собрали ребячье собрание, чтобы сделать все горькие выводы из происшедшего (мы понимали, что еще легко отделались, могло быть и похуже. Разъяренные крестьяне тех голодных лет могли, пожалуй, по-своему "поучить" наших ребят, если бы застали их на месте преступления).
Признание
И вот - два наших парня неожиданно признались, что подловили гусей, отвернули им головы, прошли берегом подальше по реке, ощипали их, распотрошили, и все перья ("следы похищения") уплыли по течению. Вот почему на территории лагеря и не было "ни пушинки", в чем наивно уверяли мы потерпевших крестьян. Значит, голодные наши ребята решили тряхнуть стариной и реализовать свои прошлые навыки. Никакого осуждения этого поступка со стороны остальных не последовало, тем более, что виновные завили, что им очень хотелось порадовать ребят. Последнее обстоятельство произвело свое действие, и наши дети считали провинившихся чуть ли не героями. Что было делать? Принцип священного права личной собственности на них не действовал.
-- Как же так, ребята? -- спрашивали мы.-- Ведь договорились же -- с воровским делом покончено, оно ушло от нас. Мы другую жизнь начали, новую, честную.
Молчали. Тогда мы им сказали категорически:
-- Еще одно такое ЧП, и мы закроем наш летний сезон. Этот аргумент оказался убедительным, и больше ничего подобного не было.
Зина гарцует на лошади
Я продолжала болезненно относиться к вопросу своего авторитета среди ребят, все мне казалось, что у меня его еще маловато, и я без устали находила разные отчаянные ситуации, чтобы получить их признание. Случаи представлялись один за другим. Однажды кончились продукты, надо было ехать за ними в детдом, а телега сломалась. Оставалось – верхом. Послать кого-нибудь из ребят? Мало ли что может случиться. Мог бы Андрей поехать... но, честно говоря, я боялась остаться без него в лагере.
Поэтому сразу предложила:
-- Давай я поеду.
-- А ты можешь верхом?
Не моргнув глазом, я ответила:
-- Конечно. Не впервой.
Но на самом деле мне не приходилось до этого иметь дело с лошадьми.
Вскочила лихо (видимо, со страху все получилось) и, как могла, поскакала. Выпрямилась, сижу гордо. Кто-то слышу, говорит обо мне: "Смотри, какая посадка". Мне смешно, но виду не подаю, напротив, изображаю, какое это привычное для меня дело -- скакать на лошадях. Добралась до брода. Слезла, прыгаю рядом со своей Милкой. Вышли на берег, хочу снова сесть. Она, поняв, видимо, с каким неопытным седоком имеет дело, не захотела меня посадить, несколько раз сбросила. С трудом, но все-таки снова пытаюсь сесть. Сначала привязала ее к дереву, взобралась кое-как, а потом тихонечко отвязала. Потому что куда-куда, а на территорию детдома следовало мне въехать верхом, а никак не пешей.
Закидывают камнями
Я была стриженая и, конечно, босая (у воспитателей, как и у ребят, с обувью было плохо, и летом мы часто ходили разутые). К тому же росту я невысокого, худая, и приняли меня деревенские, когда я проезжала через село, за детдомовскую девчонку. Стали камнями забрасывать. Дело в том, что между сельскими ребятишками и нашими была глухая вражда, наши ребята были жесткие, умели обидеть, обозвать, а те не понимали их бездомного ожесточения и ничего не прощали. К сожалению, между теми и другими часто бывали стычки. Деревенские часто дразнили наших "шпаной", "безотцовщиной", не ведая, по-видимому, что говорят. Наши тоже были не ангелы -- сколько картошки повыкопали с крестьянских огородов тайком, а потом на костре испекли... подняться же выше династических распрей ни наши, ни деревенские пока не могли.
Итак, Милка понесла, а потом встала как вкопанная и перекинула меня через себя. Вот тебе и старая кляча. Ушиб ужасный, плакать хочется, но нельзя. В детдом все равно въехала верхом, как Жанна д'Арк. И была вознаграждена восторженным и уважительным детским свистом: "Вот это да! Урра!"
Этот въезд стал, пожалуй, последним моим мероприятием в целях самоутверждения. Так постепенно складывалось то отношение ко мне, которое я хотела вызвать у ребят и которое было необходимо мне как воспитателю.
