Первые дни я ночевал у бабушки, которая все еще жила в подвале на Отрадной и не хотела никуда перебираться. Но потом, убедившись, что никто не собирается проверять, где я ночую, полностью перебрался к маме. Я ходил каждый день купаться в море, наслаждался ласковым приемом родного южного города, бродил по знакомым улицам, вслушиваясь в знакомый говор, шелест акаций и кленов, повизгивание трамваев на поворотах. К тому времени город, в основном, уже залечил раны войны, хотя кое-где следы ее были еще заметны.
В Одессе меня вызвали к следователю по поводу моей жалобы на имя Хрущева. Полковник Гнездин, участник войны, следователь «хрущевского набора» встретил меня доброжелательно; в течение нескольких часов записывал мои показания без всякого нажима, вел себя скорее как адвокат, а не как обвинитель; и в конце выразил надежду, что дело наше закончится положительно. Возможно, и раньше в глубине души он не одобрял политику жестоких сталинских репрессий, понимая, что многие экономические просчеты и неподготовленность нашей страны к германскому нападению явились следствием массовых преследований интеллигенции и обезглавливания Красной Армией в тридцатых-сороковых годах; и сейчас хотел помочь тем, кто еще остался жив.
Я много занимался в отпуске и к концу его подготовил все предметы за второй курс, а кое-что и за третий. В Одессе я женился на аспирантке физического факультета Одесского университета Екатерине Павловне Крамалей, которая жила в том же доме, где моя бабушка, и которую я знал до войны еще девочкой. Тем не менее, решил на два с половиной года вернуться на Колыму, отработать договор с Дальстроем и окончить институт, тем более что в Одессе меня не прописали. Устроиться на работу я там не мог, и, кроме того, от заочников регулярно требовали справки о работе по специальности.
Свободное копирование
