Здесь был упомянут Вадик Козовой. Лет через десять, вернувшись в начале 1957 года из армии, я узнал, что его, к тому времени уже студента, посадили в тюрьму и осудили за участие в каких-то студенческих политических выступлениях. Дело было вскоре после «Большого Реабилитанса» (как в шутку, по аналогии с Ренессансом, называла интеллигенция период массового освобождения, по итогам ХХ съезда КПСС, десятков и сотен тысяч жертв сталинских политическиж репрессий), только что освободили из лагеря, реабилитировали и восстановили в партии (через 20 лет после исключения) моих родителей. Арест по политическому обвинению воспринимался как некий анахронизм или, хуже того, как рецидив репрессий. Но ведь так оно и было! Юноша, насколько я понимаю, высказал в какой-то форме осуждение расправы над восставшей Венгрией. Много лет мне ничего не было известно о его дальнейшей судьбе. И вот недавно в книге мемуаров моей харьковской, школьных лет, знакомой Нины (Нели) Воронель вдруг натыкаюсь на его фамилию. Оказывается, он стал мужем дочери Ольги Ивинской – знаменитой пассии (а фактически – второй жены) Бориса Пастернака. Ирина была невестой известного французского литератора-русиста Жоржа Нива, учившегося в Москве. Но если бы она, выйдя замуж, выехала с ним во Францию, то могла бы, как удочерённая Пастернаком, к этому времени скончавшимся, стать обладательницей его Нобелевской премии. Советские власти не могли такое допустить. Ж. Нива был под надуманным предлогом выслан из СССР, а Ивинская и её дочь стали жертвой оговора, в результате которого были осуждены по уголовной статье. Выйдя из заключения, Ирина познакомилась с Вадимом Козовым, также к тому времени уже отбывшим свой срок. Впоследствии оба всё-таки эмигрировали из СССР и поселились в Париже, где автор мемуаров, соученица Ирины по Литературному институту, познакомилась с Вадиком. Меня поразило, что она пишет о нём как о «синеглазом молодом человеке», совершенно не упоминая о том, что он ведь был крив, как Гнедич… По-видимому, к этому времени он обзавёлся хорошим глазным протезом. Или под чёрной повязкой, которую он носил в первом классе, скрывался больной, но целый глаз?!
Во время войны (а с нею совпала моя учёба в конце 5-го и в течение всего 6-го класса) мы ходили выступать перед ранеными в госпиталь, помещавшийся неподалёку – в здании 105-й школы. Потом характер «пионерской работы» изменился: начались различные сборы, от отрядных до городских, называвшихся «слётами». Для руководства пионерской работой существовала должность школьного старшего пионервожатого. Из нескольких, кто её занимал, ярче всего запомнился Анатолий Петрович Виноградов, с которым мне довелось продолжить знакомство уже и в мои студенческие годы.
Толя учился на историческом факультете университета. Он жил в нашем доме и не слишком отличался от нас – школяров. Ходил в поношенной шинели. Думаю, что работа пионервожатым давала ему необходимый приработок к стипендии - по-моему, кроме пожилой мамы у него никого в семье не было.
Однажды мы вместе были на областном пионерском слёте в театре русской драмы на Чернышевской. Возвращаясь оттуда, кто-то из наших ребят на его глазах задрался с каким-то, уличного вида, подростком, этот наш активист и тот «сявка» свернули во двор какого-то дома, чтобы выяснить отношения. Анатолий не попытался этому препятствовать, но тоже свернул вместе со всеми в подворотню. Не могу теперь вспомнить, чем закончился конфликт, но обошлось миром, а то, что пионервожатый не стал ни прятаться, ни устраивать шум, в наших глазах прибавило ему авторитета.
Сами слёты запомнились мало и тускло, хотя гром барабанов и хор детских звонких голосов врезались в память. Но особенно меня поразило, как все действия присутствующих зависели от поведения одного толстого, важного человека, занимающего место на сцене в центре президиума: он зааплодировал – все аплодируют, он встанет при упоминании имени «мудрого вождя народов – великого Сталина» - и все встают, и никто не сядет прежде, чем не усядется на своё место этот тучный, насупившийся вельможа – первый секретарь обкома партии Виктор Михайлович Чураев. Это по его фамилии выстроенный к первой годовщине победы в центре города фонтан «Стеклянная струя» в шутку назвали «Бахчичурайским фонтаном». А ещё, учитывая 50-летний юбилей харьковского партийного вельможи и пародируя название популярных в то время мемуаров царского, а потом советского генерала Игнатьева «50 лет в строю», всё тот же фонтан в народе нарекли так: «50 лет в струю»…
Но этому фонтану и саду суждено было стать примечательным уголком Харькова, одной из его послевоенных «эмблем».
Свободное копирование
