В Москву

Очередное «Событие» для Мемуариста.                                                                 

Автобиография советского человека (10)
                                                                                 В Москву

  На обратном пути я обменял шинель и шлемофон майора на свою фуражку и меня отвезли в наше расположение. Чувствовал я себя неважно. Наверное, меня, все-таки, продуло в самолете. Было уже поздно. Не заходя домой, я решил поужинать и зайти в санчасть попросить чего-нибудь от простуды. Есть совершенно не хотелось. Поковыряв в тарелке, я выпил горячего чаю, чтобы унять озноб и пошел в санчасть. Дежурный врач в первую очередь спросил, есть ли у меня температура?
    - По-моему нет,- ответил я.
    - Все же давайте померяем. -
      Вынув градусник, я протянул его доктору.
    - Так что же, нет температуры?
    - Ну, может быть есть небольшая… -
    - Посмотри сам, - сказал врач и протянул мне градусник.
      Наклонившись к настольной лампе (верхний свет в кабинете был выключен), я покрутил градусник. Ртуть зашкаливала за 40… Это было последнее, что я видел в тот вечер…
     Прояснение – светло, меня везут куда-то на легковой автомашине. За окном мелькнула голубая стрелка указателя – Лейпциг… Прояснение – я лежу на спине, на койке, под потолком тусклая голая лампочка. Я шарю под подушкой в поисках моего трофейного парабеллума. Надо расстрелять эту  надоедливую лампочку… и снова небытие…
     Когда я пришел в себя в светлой госпитальной палате, лежавшие там пациенты сказали, что я «отсутствовал» трое суток. И все эти трое суток от меня не отходила «молодая и симпатичная». Сама делала мне несчетное количество уколов, сама ставила капельницы, сама «огромным шприцом» выкачивала из меня какую-то воду.
     - Сегодня, что-то ее нет. Наверное, отсыпается, – заключил один из сопалатников.
        На утренний обход вместо нее пришел пожилой доктор. Прослушав меня, он хлопнул по спине:
      - Молодец, юноша, выкарабкался! Теперь будем выздоравливать. -
        После его ухода пришла медсестра с «огромным шприцом». Вонзила огромную иглу мне в бок и откачала жидкость. «Молодая и симпатичная», оказавшаяся военврачом, появилась на следующее утро.
      - Почему не покушали? –
         На моей тумбочке стоял нетронутый завтрак.
      - Не хочется, доктор.-
      - Хочется, не хочется, а кушать надо. Иначе не выздороветь.
      И приподняв мне голову, она буквально впихнула в меня несколько ложек с детства ненавистной манной каши. Весь следующий месяц, который я провалялся в госпитале, она не оставляла меня своим вниманием. Для поднятия аппетита (ел я очень плохо) прописала мне к обеду, к зависти всей палаты, по стакану сухого красного вина. Разрешила заказывать любые блюда из госпитального меню…
       В середине мая меня выписали выздоровевшим, но очень ослабевшим и дали освобождение от службы еще на 10 дней. Когда по их истечению я явился в Управление, меня ждал вызов в Москву для продолжения учебы в ВИИЯКА.
     На этот раз на прямом поезде Берлин-Москва, в купейном вагоне, со всеми удобствами мирного времени я снова оказался на том же Белорусском вокзале.  Дома меня встретила заплаканная мать – 12 апреля от очередного инфаркта умер отец. 10 апреля отцу исполнилось всего 51 год. Ему так и не удалось осуществить три своих сокровенных мечты: Первую - купить гражданский костюм. Так он и проходил всю жизнь в казенной военной форме. Вторую - купить легковую машину (в 1939 году в СССР выпустили небольшую первую и последнюю партию малолитражек «КИМ» для личного пользования, которую он и жаждал приобрести). И третью - побывать в Индии. А мне так и не удалось уже по-взрослому поговорить с ним и выяснить неясные для меня подробности его судьбы и, в первую очередь, как могло получиться, что он, сын профессиональных революционеров, участник революции и Гражданской войны, награжденный именным оружием с надписью: «Стойкому защитнику пролетарской революции», так и остался беспартийным?  Мне осталось только захоронить урну с его прахом, которую мать держала дома до моего приезда, на Новодевичьем кладбище в могилу его матери. Сам вызов в Москву стал следствием этого печального события.
     В августе 1946, после отпуска, я снова оказался в «вияке». По итогам проверки знания устного английского меня планировали зачислить сразу на второй курс. Но в письменном диктанте на двух страницах текста я сделал несколько десятков ошибок. Письменной практики в Германии у меня ведь вообще не было. В результате, меня вернули на первый курс, который осенью, после лагерных сборов, все равно, становился вторым.
              До следующего крутого поворота в моей судьбе оставалось три с половиной, предсказуемых, как казалось, года учебы, за которую, в отличие от сорок четвертого года, я принялся с большим усердием.