Тим, Кролик, три Надежды, Тонно-Молекула и другие - 9

Хотел бы представить читателю  хотя бы некоторых наших учителей, а попутно и кого-нибудь из одноклассников. В пятом классе мне очень понравилась учительница истории – молодая,  смуглая, черноволосая, со слегка монголоидным  разрезом чёрных глаз, Мария Лукинична Безуглая. Между учениками и учителями могут протягиваться какие-то невидимые нити взаимопонимания и симпатии, вот такие взаимоотношения были у ребят с нею. Конечно, не у всех. В 5-м классе нашем учился Коля Гробовенко, которого я помнил с 1941 года (в начале войны мы вместе посещали дневной пионерский лагерь в Лесопарке). Запомнилась сценка: Марья Лукинична просит  Колю назвать с места тему урока. Надо ответить: «Греческая колонизация причерноморских берегов». Но Колю одно из слов страшно затрудняет. Большой, толстый и ужасно курносый парень весь взмок от напрасного усилия выговорить  трудное слово: 

 – Хрэчэская  канали... калани...

Так и не сумел выговорить правильно:  махнул безнадежно рукой и  сказал-таки:  «Канализация»!

Коля и до оккупации, и после неё был сыном начальника районного отделения милиции. (Говорят, потом  папа Гробовенко заведовал одним из харьковских кладбищ, а другим - …Могилевский!).  Долго  юный Гробовенко (по прозвищу, естественно, Гроб) в школе не задержался, так как был оставлен на второй год. Отец куда-то его забрал, где-то пристроил. В ноябре 1952 года мы повстречались в вестибюле  роддома Клингородка:  моя сестра родила сына, Колина жена – кажется, дочь. Доброе, курносое лицо Коли сияло счастьем. Одет он был в форму лейтенанта авиации... По-моему, служил в Германии. Больше мы никогда не виделись.

А вот с Марьей Лукиничной мне суждено было не только встретиться – она сыграла очень важную роль в критический момент моей жизни. Весной 1972 года после более чем двухмесячной болезни я отдыхал и лечился в пригородном санатории «Березовские минеральные воды». Прогуливаясь по дорожкам санаторского парка, остановился у киоска Союзпечати – и узнал в покупательнице газеты  свою учительницу. Она вовсе меня не помнила – и неудивительно: ведь после пятого класса, где я проучился  не более месяца, в нашем классе она не преподавала. Однако я представился, и мы от безделья подружились. 

Безуглая рассказала мне, что уже много лет работает директором школы для слабослышащих детей.  Я намотал это на ус:  мне было уже известно, что один из двух моих подчинённых, работник возглавляемой мною маленькой редакции заводского радиовещания на большом заводе имени Малышева, Юра Милославский, намеревается уехать в Израиль. В то время это предвещало мне скандал и неприятности, и потом, когда  это произошло, я был вынужден сделать вид, что для меня его поступок – неожиданность. Я почти не сомневался, что из-за его отъезда мне придётся покинуть  насиженное место и уйти с этого (между прочим, оборонного!) завода. Встреча и общение с Лукиничной дали мне надежду, что уйти можно будет именно в её школу. 

Так потом и оказалось, причём  похоже на то, что этот сценарий писался на небесах. Когда Юра (предварительно уволившись с завода) подал заявление в ОВИР, начальство так на меня взъелось, так начало  притеснять, что необходимость уволиться стала мне совершенно ясна. Как выяснилось несколько позднее, Юра смог поступить на завод лишь по блату: его мама, работавшая в одном учреждении вместе с женой первого зам. директора завода Иванникова, попросила эту свою сотрудницу замолвить словечко его дружку - секретарю парткома Роденко, и это  словечко решило дело: Юре перед тем в приёме на этот завод отдел кадров решительно отказал – под явно надуманным предлогом.  А я, столкнувшись с этим, упрямо, но безуспешно за него ходатайствовал. Теперь и Иванникову, и особенно Роденко было крайне желательно, чтобы я уволился: тогда задним числом можно будет в глазах «органов»  сделать виновником того, что «сионист пролез на завод», - меня, еврея! 

Вот почему  ранее очень хорошо относившийся  ко мне Роденко теперь не только не стал  отговаривать меня от ухода в неизвестность, но, напротив, сказал: «Правильное решение!» Деваться же мне было совершенно некуда: в журналистском мире Харькова история с Милославским стала достаточно известна, моё имя связывали с ним и, конечно, в то время  ни  в одну редакцию не приняли бы. Оставался путь один: в школу (ведь я педагог по диплому). Но как туда попасть? Никаких связей в начальственных кругах школьного мира  у меня не было; много лет – с самой юности –  я в школе не работал... По тогдашней обстановке куда-нибудь поступить на педагогическую должность мне, при моих данных, было бы очень трудно. И тут вдруг в троллейбусе носом к носу сталкиваюсь с Лукиничной!  

– Феликс! Ну, как дела?

– Марья Лукинична,  я хочу уйти на педагогическую работу. Возьмите меня в свою школу!
Дело было глубокой осенью, учебный год в разгаре, все кадры сформированы, утрясены... Но оказалось, что  у неё в школе-интернате  как раз прошла какая-то запоздалая реорганизация, в результате которой есть вакансия воспитателя.

 – Учителем  начинать без стажа работы в сурдопедагогическом учреждении нельзя – не получится. Но воспитателем взять могу, - сказала она. – Изучишь детей, овладеешь спецметодикой – при желании можно будет перейти на учительскую должность… Только вот  одно условие:  согласишься летом  поработать воспитателем в пионерлагере наших шефов?

- Соглашусь! – не задумываясь ответил я.  И вопрос был решён. Семь лет  отработал я в школе для слабослышащих – и воспитателем, и учителем… А потом всё же вернулся  в журналистику. Как теперь давайте вернёмся в мою родную 131-ю школу!