Швейцар или сторож прошёл по коридору, тряся большим колокольчиком, и когда я приблизился к двери класса, её уже затворили изнутри: все ученики были там. Я остановился в нерешительности, как вдруг дверь распахнулась, и в коридор выскочил высокий плечистый белокурый подросток с алым пионерским галстуком вокруг шеи.
- Это пятый “А”? – спросил я у него.
- Ну, да. А тебе зачем?
Я показал ему своё заявление с директорской резолюцией. Он бесцеремонно вырвал бумажку у меня из рук, прочёл – и вдруг гаркнул:
- А, нахимовец, давай заходи!
И буквально втолкнул меня в класс.
Почему вдруг он назвал меня “нахимовцем»? Я слегка оторопел, но выяснять было некогда: в класс вошла учительница.
В просторном, но переполненном классе типовой советской школы сесть мне было не на что: стулья и табуретки, как оказалось, каждый день приносили сами ученики – и уносили домой по окончании занятий. Столы, правда, оставались в классе и на ночь, но ведь не будешь во время урока сидеть на столе… Пришлось устроиться на подоконнике, Там, правда, неудобно было писать, и потому уже на другой день я пришёл в школу со своей табуреткой. А после уроков унёс её домой. И так продолжалось до самых экзаменов.
Мне хорошо запомнился первый урок – украинская литература. Худощавая женщина с простым деревенским лицом и высоким, мелодичным, грудным голосом говорила только по-украински – и того же требовала от учеников, но многие из них или за годы войны отвыкли от «мовы», или, приехав из Кирова и Новосибирска, Куйбышева и Алма-Аты, никогда не слышали украинского. Между тем, никого – даже только что прибывших новичков – от изучения украинского не освобождали. Правда, в первые два года после приезда разрешалось оставаться по этому предмету без аттестации, но как только срок истекал, никакого снисхождения не предоставлялось. Поэтому самые добросовестные принимались за изучение языка республики немедленно, ужасно смеша одноклассников своим «москальским» произ-ношением
В тот день Феона Емельяновна проверяла, как выучили пятиклассники стихотворение Павло Тычины «Ой, рiченька манюсiнька, всi греблi розрива…». Класс был переполнен, каждый день прибывали новые ученики. Никакого подобия того, что называется детским коллективом, ещё не существовало, однако мальчики, занимавшиеся с осени, знали друг друга, успели обзавестись кличками и разделиться на дружеские компании.
Перед моими глазами – живая картинка тех дней: идут по улице три верных друга, которых в классе называют: “Атос, Портос и Арамис”, или “Три мушкетёра”: это худенький, большеголовый и русоволосый Игорь Гасско, быстроглазый Мишка Берлин и очень подвижной, импульсивный Лёня Бобович. У каждого в одной руке сумка с книжками, в другой – табурет или даже старенький стул со спинкой… Повторяю: в ту первую после освобождения города весну так ходили в нашу школу едва ли не все её ученики. Не помню, тогда ли, в следующем ли году к “мушкетёрам” присоединился “Д’Артаньян” - Волик Кулинский: уже тогда высокий, ко всем расположенный, обладавший, однако, мне более ни разу не встречавшейся особенностью речи: он говорил в ускоренном темпе – “строчил, как пулемёт”…
Нехватка школьной мебели объяснялась, конечно, недавней немецкой оккупацией города. При немцах здесь был то ли штаб, то ли госпиталь, то ли конюшни (а, может, и всё это вместе). В учительской комнате (на втором этаже в центре коридора, прямо напротив спортивного зала) одна из стен была расписана слащавым германским пейзажем: горы, домик в горах, озеро… Кажется, в этом классе помещалась при немцах офицерская столовая.
Господа нацистские офицеры явились на Украину, чтобы привить ей “настоящую европейскую, арийскую культуру”. Наверное, в этих видах они пустили на растопку все или почти все парты