Гита явилась в один из летних дней, когда я в гурьбе ребятишек был занят игрой в «колхоз». Со стороны переулка вдруг слышу – меня зовёт по имени женский голос, оборачиваюсь – и в переулке, разделяющем Матренину и соседскую усадьбы, вижу путницу с маленькой хозяйственной сумкой в руке. Я немедленно узнал Гиту.
Еле-еле передвигая ноги, она доплелась пешком со станции. Зоря, набирая воду в колодце, через тын увидала её и тоже выскочила навстречу. Вдвоём мы ввели Гиту в избу. Сидя на лавке в горнице, она тревожно вглядывалась в наши лица, имевшие ещё довоенный, «мордатый» вид, и с беспокойством спрашивала:
- Скажите мне правду: сильно вы голодаете? Это вы с голоду такие пухлые?
Я побежал к соседке, что жила напротив, купить молока и уплатил за литр десять рублей – по позднейшим «военным» понятиям дешевизна неслыханная…
Гита рассказывала свою эпопею. И я её передам здесь, как помню, а помню не много, потому что потом она о блокаде рассказывать не любила.
Вскоре после смерти Вили она и сама слегла. Но к тому времени, ближе к весне, слабых начали забирать в больницы, и ей посчастливилось тоже туда попасть. Её пришёл навестить начальник цеха и принёс ей с завода драгоценный подарок сотрудников (или даже, кажется, лично от директора): половинку луковицы. Голодный начальник донёс луковицу по назначению – сам не съел. Это не шутя следует признать поступком героическим.
Наконец, уже весной или в начале лета её отправили на катере в эвакуацию через Ладогу. Где-то ещё она лежала – приходила в себя, набиралась сил. К нам добралась лишь через несколько месяцев.
В то время каждый день мимо Свечи, по Северной железной дороге, шли эшелоны с беженцами-блокадникакми. Гита рассказала, что рядом с ней в товарном вагоне лежал на полу пожилой ленинградец, пробиравшийся к своей семье куда-то в Среднюю Азию. Как-то вечером размечтался вслух о встрече с родными, о том, как они его, наконец, накормят вволю… Утром, проснувшись, она ощутила рядом с собой его остывшее мёртвое тело.
Гита долго болела – её одолевал голодный понос. Матрёна отнеслась к приезду «третьей снохи Обрамомны» сложно. Ещё раньше, когда мама, или Этя, или бабушка заговаривали, что-де хорошо бы всем сёстрам собраться под одной крышей, она более или менее решительно возражала, а однажды заявила вполне определённо:
- И не думайте, и не молите: не пушшу! Мало мне осенью сельсовет постояльцев накидал – полну избу! Не, язви те в душу, не пушшу! Пушшай ину квартеру ишшет!
Но одно дело – распорядиться заочно, а другое – увидеть перед собой несчастное, исстрадавшееся от голода существо. Поглядев на Гиту,. Матрёна Яков-левна вздохнула – и молча пошла в осырок: затапливать баню.
Всё-таки отношения с Гитой у неё сложились не тёплые. Гителе, с детства дерзкая на язык, и теперь не молчала – резала хозяйке правду-матку прямо в глаза.
Матрёна стала менее терпимой, более раздра-жительной, шумная наша семейка ей, конечно, уже надоела. А тут ещё осложнилась – и, может быть, необратимо – её личная жизнь.
Я уже говорил, что муж или, верее, сожитель её, сапожник Пётр Антонович, пил страшно. Бывало, запивал и загуливал на неделю, а то и на две. На работу ходить переставал, а время было крутое, перед войной вышел указ, по которому прогулы стали расцениваться как уголовное преступление и могли повлечь за собою даже тюремный срок. До поры до времени Петру Антоновичу пьяные прогулы сходили с рук, потому что мастер он был поистине великий, обувь шил добротную и красивую, притом – быстро.
Главной страдалицей во время его загулов была Матрёна Яковлевна. Он работал в Свече, в какой-то мастерской, и если загул начинался там, то домой Пётр Антонович не возвращался во все свои запойные дни. Матрёна в этих случаях сильно его ревновала, и не без оснований: у него там, в Свече, а точнее – на окраине Свечи, в Глушках, жила подружка по пьянкам. Она там служила уборщицей в сельсовете, и при сельсовете же и проживала.
Бывало, как вернётся он пьяный из Свечи (случалось ведь и такое), Матрёна волком на него смотрит и приговаривает:
- У-у-у-у-у-у-у-у, Петькя, лешой, у-у-у-у-у-у-у, волочушкя проклятушшой! Опеть (то есть – опять) к своей бледи таскался!
В ответ «Петькя-Волочушкя» выдавал семь этажей отборнейшей русско-белорусской брани: и в Бога, и в Богородицы душу мать, и в три креста, и по всякому… Несмотря на всё его свинство и на своё неподдельное возмущение, Матрёна Яковлевна привычно его разувала, раздевала и отправляла спать на лежанку – словом, делала всё, что делают в таких случаях миллионы русских страдалиц. Мы, ребятишки, с полатей любовались на всю эту картину, слушали всю эту несусветность, но как-то нас это не затрагивало, не портило, - хотя, наверное, и не украшало. Да и сам пьяный «Волочушкя» никогда не вредничал, не лез к нам, не приставал, а уж трезвый – тем более.
Трезвый, любил он порассуждать – и рассуждал иной раз весьма неглупо. Например, о союзниках:
- Амерыканцы и англичаны тольки таво и чакають, - говорил белорус «Петькя», - кагда русские с немцамы пярыдярутца, як певни (петухи), и яны (они) тагда их голымы рукамы абаёх (обоих)…
Но трезвым и рассудительным он бывал всё реже - и, наконец, так загулял, что дело передали в суд, и Пётр Антонович получил два или три месяца тюрьмы.
В Свече «сидеть» было негде, и его отправили в Котельнич. В конце лета, отбыв срок и вернувшись пешком (идти надо было от рассвета до заката почти без роздыху – между двумя станциями - 50 километров), он на другой же день пошёл в военкомат по делам учёта, и тут его забрили. Военкомат рад был взять его для начала к себе, И начал «Волочушкя» шить сапоги местным военным. А поскольку их здесь было не много, то очень скоро в нём отпала необходимость, и поехал Пётр Антонович в Действующую Армию. О его дальнейшей судьбе не знаю ничего.
Свободное копирование
