Мы расположились, как и большинство беженцев, под открытым небом – благо погода была ясная. А если бы дождь, то и спрятаться негде: на пристанях под крышей всё было забито.
Мама поблизости где-то купила еду, в том числе молоко, которое налила в чайник, и огромный полосатый арбуз, в превосходном качестве которого (а камышинские арбузы, как узнал я после из учебника экономгеографии СССР, славятся на весь Союз) мы тут же убедились.
Через некоторое время маме удалось, благодаря всё тому же волшебному «симсиму» - воинскому литеру, взять билет на пароход, который шёл из Сталинграда до Горького чуть ли не последним в ту навигацию.
Мама привела двух носильщиков-«крючников», у каждого на спине и груди были специальные деревянные колодки – приспособления для груза. Они ознакомились с нашим багажом и заверили, что всё будет хорошо:
- Посодим, хозяйка, не волнуйся, посодим! – говорил один.
- А места какие? – поинтересовался другой.
- Мест не обозначили; говорят – в трюм идти надо, - объяснила мама. Начинённый морской романтикой Стивенсона, Жюль Верна и Адамова, я при слове «трюм» чуть не подпрыгнул от радости.
- В трюм? Можно и в трюм, - заговорили дядьки. – Лучше в носовой: там воздух чище. – Да и в кормовом неплохо! – Ну, в носовом-то посвежее. – Да, на носу получше. – Да ты, хозяйка, не сумневайся: посодим. Правда, Егор?
Егор кивал: «Посодим, посодим!»
Вскоре справа показался пароход. Он ходко приближался, бодро шлёпая по воде лопастями колёс, а на палубе были видны такие же люди, узлы, чемоданы – и так же вповалку, как на берегу.
Крючники ухватили наш багаж, и мы пошли к левой, товарной, пристани. Пароход подшлёпал к ней боком, матросы дружно выбросили трап. Огромная толпа штурмовала пароход. Остаётся для меня непонятным, как мы смогли протиснуться сквозь это сплошное людское месиво, да ещё и вещи пронести.
Пронесли, но не все. Часть осталась у носильщиков. Вот они стоят в толпе, вроде как волнуются,. делают нам какие-то знаки, разводят руками: мол, никак не пройти, сами видите… Тем временем трап – узенький мостик с перильцами – втягивают на палубу. Отданы концы – и пароход, пятясь, боком и задом стал выруливать на стремнину – на знаменитый волжский стрежень.
Я стоял на палубе, держа в обеих руках чайник с молоком, только что купленным мамой на берегу. Вдруг заметил, что мама чем-то страшно расстроена и встревожена, на глазах у неё слёзы…
Что случилось? – стал я спрашивать у неё.
- Остались без продуктов - вот что! - выпалила мама в своей обычной манере «пылить» с досады. – Саквояж остался у носильщиков!
В старом, ещё ленинградских времён, саквояже был сосредоточен весь наш запас провизии – в том числе те самые сардины и шпроты, которые папа привёз из Махачкалы. Мама нам с сестрой их не давала, несмотря на умильные наши просьбы. Всё берегла для нас же – на чёрный день. И вот: этот день настал, а шпрот – нет… И сардин тоже нет. Драгоценные деликатесы достались плутоватым волжским крючникам.
Надолго потом в нашей семье эти шпроты остались символом излишней осмотрительности и экономии. Вывод был таков: долой чрезмерную запасливость и опасливость – следует жить по преимуществу текущим днём!
И часто, благодаря камышинскому прецеденту, нам с сестрой, пока жили с родителями, скромные деликатесы трудных лет перепадали до срока. Может, без полученного тогда урока мама и постаралась бы растянуть вкусненькое на более длительное время, но как вспомнит, бывало, злополучный эпизод, так и рукой махнёт, лишь скажет одно словечко:
- Шпроты!
И всё отдаёт нам сполна – без заначки на будущее!
Свободное копирование
