НА СНИМКАХ: слева - папин родной младший брат Абрам Рахлин (снимок конца 20-х или начала 30-х годов); справа - мой троюродный брат и двойной тёзка Феликс Рахлин (Феликс "А'ннович").
1 мая 1936 года...
Москва встретила нас оркестром, гремевшим на весь перрон Октябрьского вокзала. Конечно, это было в честь моего приезда в столицу. Я и сам так понял, но вдобавок получил подтверждение от своего дяди - младшего папиного брата. Я знал его ещё по Ленинграду, где он жил раньше. Теперь Абраша стал москвичом. Он приехал на вокзал, чтобы встретить нас и развлечь в течение тех нескольких часов, которые нам предстояло провести в столице до отправления харьковского поезда.
Я чувствовал себя в центре торжества. К тому же, мне подарили красный флажок и гармошку, издававшую пронзительно-праздничные звуки.
Время в Москве мы провели не у Абраши (он жил далеко), а у его и папиной двоюродной сестры Ани Рахлин.
Старшее поколение нашей семьи почему-то не образовывало от своей фамилии форму женского рода (по-видимому, они ощущали себя всё ещё чужаками, пришельцами на русской почве - так жена "какого-нибудь" Дарвина именовала бы себя в России "госпожой Дарвин"")
Тётя Аня Рахлин работала в институте Маркса - Энгельса - Ленина - Сталина и, между прочим, на актах инвентаризации рукописей классиков марксизма-ленинизма (Сталин тоже выполз тогда в классики) ставила свою подпись. Потом, после долгих лет лагеря и ссылки, после реабилитации, вновь появившись, уже старушкой, в этом институте, она чрезвычайно удивила новых сотрудников: они считали, что А. М. Рахлин - мужчина.
В комнате, где жила тогда Аня Рахлин, мне запомнился только шкаф, наискось (по тогдашней моде) стоявший в углу у окна. Мы играли за шкафом в войну с Аниным сыном и моим ровесником - Феликсом Рахлиным.
Троюродный брат был не только моим ровесником, но и двойным тёзкой. Конечно, меня заинтересовало: а не тройным ли? Позже, в Харькове, спросил у родителей:
- А отчество у него какое?
И сразу почувствовал, что застал их врасплох. Они переглянулись, выразительно улыбнулись друг другу, и папа сказал:
- У него нет отчества.
- ???
- У него матчество, - пояснил папа, переглянувшись ещё раз с мамой.
- Значит, "Аннович"?
- Выходит, так, - засмеялся папа. - Беги играй!
Я безоговорочно поверил - и долго потом при случае рассказывал взрослым и детям, что у меня есть троюродный брат, у которого не отчество, а матчество. Не надо осуждать меня за легковерие: оно было основано на том равноправии мамы и папы, которое царило у нас в семье: например, одно время я числился в детском саду по фамилии матери: Феликс Маргулис.
Феликса "Анновича" я с тех пор больше никогда не видал. В войну он жил в Казани у своего дедушки Матвея Рахлина, который, подобно гоголевскому губернатору, "вышивал по тюлю". Мой несчастный тёзка, когда его мать была репрессирована, остался с дедушкой и бабушкой. Для приработка старички держали на дому что-то вроде пансиона. В частности, к ним ходил столоваться студент.
Студент решил, что у евреев обязано быть золото. Сговорил ещё какого-то парня - молодого рабочего. Вдвоём они проникли в квартиру, задушили старика (старухи почему-то не было дома), задушили и мальчика (он ведь мог их опознать), перевернули всё вверх дном, но сокровищ не обнаружили. Одно из двух: или старик, когда его пытали, проявил обычную для евреев сверхскупость и необычную для них сверхстойкость, или (верней всего) золота у них вообще не было, и, стало быть, они не были евреями...Но не могли же грабители уйти, после мокрухи, с пустыми руками. Пришлось унести то, что было: штаны, пиджаки, посуду, искусные вышивки покойного, сделанные крестиком и гладью... Потом угрозыск выследил бандитов, их судили, а "сколько дали" - не знаю, да и какая теперь разница...
В Казани тогда (да и много лет спустя) жил известный там профессор-кардиолог Леопольд Рахлин - сын убитого старика, дядя мальчика и брат Ани, которая томилась то ли в ссылке, то ли в лагере.
Недавно (писано в 1970 году) я читал её письмо, адресованное в Харьков - Шуре Сазонову.. Она хлопочет в Москве о персональной пенсии, восхищается достижениями социализма в космосе и жалуется на страшную тоску.
...Недавно (писано в 1981 году) она умерла.
Первомайский флажок я уронил в узкую щель у рамы вагонного окошка. Пробовал вытащить, мне пытались помочь попутчики и проводник - ничего не получилось. Очень мне было жалко, и сейчас жалко вспомнить, да что поделаешь...
А гармошку довёз. И потом, приводя взрослых в неистовство, исторгал из неё два-три пронзительных аккорда, - а больше того ни я, ни гармошка не умели.
