В июне месяце он писал мне из Васильевского:
"Как ни люблю я деревню, как ни хороши поля, леса, деревенская свобода, но мне надобен друг, с которым я мог бы поделиться впечатлениями, чувствами. Душа моя так полна, что мне хотелось бы сплавить все в этот листок бумаги, который скоро ты будешь держать в руках...
Мы живем в новом доме; что за вид с горы, на которой он стоит, и из моей комнаты в мезонине! Кругом видны деревни, церкви, леса и через все -- голубая лента реки... Я встаю рано, открываю окно и смотрю и дышу или ухожу в лес. Он начинается сейчас за домом. Там бросаюсь под дерево, громко читаю Шиллера и воображаю себя в Богемских лесах. Иногда лежу с книгой на горе, и как привольно мне на ней. Передо мной бесконечное пространство, и мне кажется, что эта даль -- продолжение меня, что гора со всем окружающим меня -- мое тело, и мне слышится ее пульс, как в живом организме. Иногда я кажусь себе совершенно потерянным в этой бесконечности, листом на огромном дереве, но эта бесконечность не давит меня. Неужели луч солнца, этот взгляд любви бога-отца на сына -- мертв? неужели эта река, движущая каждой волной, мертва? и будто не жизнь подняла горы, разорвала долины оврагами, деревьями устремилась вверх, бабочкой оторвалась от земли и во мне созерцает себя. Великий дух, облекающийся плотию, я молюсь тебе горячо и страстно. А лунные ночи! лес еще страшнее и не пускает лучи под тень свою. Над рекой навис густой туман, белый, страшный. Сова перекликается с филином человеческим хохотом и детским плачем. Вдали светятся две точки -- это глаза волка; его уже почуяли собаки в деревне и заливаются лаем. Мужик идет из дальней пустоши, и громко стелется его заунывная песня, и издали слышны его шаги. Я иногда в эти ночи стою один-одинехонек, думаю о тебе и подсматриваю сон природы, и боюсь дух перевести, чтобы ночь не заметила меня".
"Версты полторы за оврагом, -- писал мне Саша в августе из Васильевского, -- есть старинные курганы, неизвестно кем и на чьих могилах насыпанные. На них растут высокие сосны и покрывают своей погребальной, непроницаемой тенью. В народе ходит слух, что там находятся ржавые вещи, которые принадлежали какому-то древнему воинственному народу. Я рылся в этих курганах и ничего не нашел. Народ уверяет меня, что страшно ходить мимо их, и без крайности никто не ходит. Говорят, что-то нечистое да есть тут. Я уверяю, что они боятся пустяков; но простой народ разочаровываться не любит. Один из наших дворовых предложил мне, если я не боюсь, идти на курган ночью одному, и в доказательство, что я там был, принести череп издохшей лошади, валявшийся между дубовых пней. Люди наши повесили его на сук. Я предложение принял и в 12 часов ночи, в это время всех духовидений, я отправился. Бодро перешел овраг; дом еще был виден, однако сердце билось; я беспрестанно оглядывался и пел громко песню, чтоб ободрить себя. Вхожу я в перелесок; ветер дует сильный, деревья беспрестанно меняют свой вид, шумят -- темно. Я спотыкаюсь; кажется, бегут за мной; кажется, деревья не стоят на одном месте, а переходят. Страшно было, страшно, смерть; но мне и в мысль не приходило возвратиться без лошадиного черепа. Вот и курган, я осмотрелся. Звезды горели на небе. То лист колыхнется, то ночная птица перепорхнет. Где же страшное, думал я, схватил свой приз и быстро побежал домой; по счастью, в черепе не было змеи, как в известном черепе Олегова коня, и я принес его, при громких рукоплесканиях Левки цирюльника с братией. Не сердись, пожалуйста, что я останавливаюсь на этих подробностях".
Свободное копирование
