"Московский телеграф", только что начавший свое поприще, быстро передавал современное умственное состояние Европы и читался с увлечением.
"Войнаровский" и "Думы" Рылеева возбуждали дух гражданственности, Козлов переводил Байрона. Типы его героев водворялись в жизнь общества, облагораживали его и отражались в поэмах и повестях. Шиллер передавался в прелестных переводах Жуковского. Альманахи сыпались. В воздухе веяло верованиями, надеждами, увлечением. Когда появился "Евгений Онегин" -- его приветствовал всеобщий восторг.
Саша не расставался с этой поэмой: носил ее в кармане днем, клал под подушку на ночь, выучил наизусть, говорил из нее отрывки и иначе не называл меня, как Таня. Простонародное имя Татьяны опоэтизировалось в лице деревенской барышни. Во мне Онегин оживил первое впечатление. Я представляла себя Татьяной Лариной, Николая Алексеевича -- Онегиным. Принялась было писать к нему письмо, а Саша предложил письмо ему доставить; но письмо как-то не ладилось, -- так оно и осталось неконченным, я его сожгла, а жаль, теперь интересно бы было взглянуть, как я тогда выражалась. Не знаю, насколько я походила на Татьяну Ларину, но Николай Алексеевич действительно частью принадлежал к типу Онегина. Тип этот ошибочно принимали за тип того времени; он точно являлся в то время и даже долго после, но он выражал только одну сторону тогдашней жизни и нисколько не выражал всех стремлений умственных и нравственных двадцатых годов. Тип того времени, как верно заметил Саша, в литературе отразился в Чацком. В его молодом негодовании уже слышится порыв к делу. Он возмущается, потому что не может выносить диссонанс своего внутреннего мира с миром, окружающим его.
Свободное копирование
