4 августа
Утром по просьбе В.Э. встречаю на аэродроме прилетевшего поэта В.А.Пяста, который должен помочь актерам разобраться в тонкостях стиховой партитуры «Бориса». Пяст — чопорный и сдержанный петербуржанин. Идем с ним в кафе, и он перед едой вынимает из кармана сотку водки и... вытирает ею руки — так он брезглив и мнителен. Я полон любопытства к нему: ведь он интимный многолетний друг Блока, а потом полувраг, не подававший ему руки после «Двенадцати». Но, видимо, сблизиться с ним будет нелегко: он очень сдержан. У меня в Москве есть книга его любопытных мемуаров. Из нее я знаю, что он ездил в Швецию к умирающему Стрин<д>бергу. В.Э. тоже знает его еще со времен «Доктора Дапертутто». Кажется, он не то сидел в лагере, не то был в ссылке — во всяком случае, В.Э. явно хочет ему помочь. И меня он тоже просил последить за его устройством и питанием. Но этот маленький, нервный человек более чем замкнут.
<...> Сегодня была длинная и значительная репетиция «Бориса».
В.Э. посадил, как обычно, всех на сцене полукругом, сам за столом и рядом пригласил сесть меня. Читали сценку стольников и монолог Бориса, и В.Э. много говорил попутно о будущем спектакле, а после перерыва <читали> сцену Пушкина и Басманова.
В.Э. вводит 3-го стольника, «сочувствующего Борису», и отдает ему фразу: «Вот он идет...»
Говоря о крупноплановости пушкинских героев, он шутит о большом и малом росте актеров труппы. «Вот хорошо бы, если б у нас Шаляпин был Маслацовым!» Тут он представляет труппе Богорскую, мягко шутя над ее полнотой. Заставляет встать всех высоких студентов. Говорит о стиле исполнения Пушкина, о том, что тут особенно недопустима всякая актерская «грязь», примером которой снова приводит игру Кельберера в Хирине. После этого, когда уже читают текст, он наклоняется ко мне и шепотом говорит: «Меня ненавидят в труппе за то, что я так прямо говорю о них, вот как о Кельберере: понаблюдайте, как они на меня смотрят, — вот, почему я хочу застрелиться». Этот неожиданный вывод, сказанный вовсе не с интонацией шутки, заставляет меня смущенно пробормотать, что, конечно, в труппе жалеют Кельберера, и их сочувствие ему от солидарности, а не из ненависти к В.Э. ...
«Первый стольник — ироничный, умный, хитрый. Второй — трус с издевкой. Третий — романтик».
Доходит дело до Боголюбова. В.Э. долго слушает, полузакрыв глаза. Потом, не делая ему замечаний, начинает говорить о «Борисе» вообще. «Мы проиграем сражение, если на нашем спектакле будет скучно. Когда Художественный театр поставил “Бориса” и спектакль посмотрел Станиславский, он сказал одно слово: “Скучно...”» В.Э. рассказывает, почему он хотел, чтобы Бориса играл Ильинский и о своем первом знакомстве с ним... Почему трудна роль Бориса? Он долго и замечательно говорит о двух возможных трактовках Бориса: о «церковной» и в ином плане... «Фон бурлящий и фон покойный». «У нас фон бурлящий». «“Борис Годунов” — это борьба страстей на фоне десятибалльного народного шторма». «В пьесе нет ни одного резонера». Говоря о Пимене, В.Э. вспоминает Н.Островского и рассказывает о нем. «Наш Борис — воин»... «Он верит колдунам». В.Э. рассказывает о колдунах. «Я не люблю оперу Мусоргского “Борис Годунов” за ее слащавость (кроме сцены “Корчмы”): там все подслащено...»
Еще раз читают сцену. На этот раз В.Э. слушает, следя глазами по книжке.
«Сейчас больше всего нужно бояться установления интонаций. Все интонации должны быть эскизны...» «Надо уметь забывать счастливо найденную интонацию. Актерское искусство импровизационно...» Говоря о том, что Бориса от его настроения вши больше едят, В.Э. вспоминает, как во время его тюремного сидения в Новороссийске его сильнее ели вши при плохом настроении и меньше при хорошем...
После перерыва читается сцена «Басманов и Пушкин». Читают Самойлов и Баранов. «Басманов должен напоминать Моисси». «Это стремительная, бурная сцена, как бы из испанского театра...» Неожиданно В.Э. заставляет исполнителей поменяться местами, и уже Баранов читает Басманова, а Самойлов — Пушкина... «Будем пробовать, экспериментировать, искать...» Начинает сам читать, показывая: «У меня некрасивый старческий голос, но ритмически все правильно...» «Остановки, цезуры, паузы, паузки и делают стих... Не нужно забывать, что мы играем пьесу в стихах, а это, по сравнению с просто пьесой, пользуясь выражением Пушкина, совсем не то — “дьявольская разница”...» В.Э. фантазирует о том, что картина Серова, изображающая Пушкина, скачущего на лошади, изображает Басманова на коне... «В искусстве всё так перепутано — не дай бог, не поймешь, где Серов, где Пушкин, где Пяст, где Коренев, где Мейерхольд, где Гладков...» Все смеются. Шутка, впрочем, не без злости — ведь очень поймешь где кто, особенно, когда находишься рядом с Мейерхольдом.
Репетиция продолжается. «В пьесе есть такие перлы, стихи, произнося которые актер должен как бы выходить из образа, и мы видим уже не Басманова, не Григория, а актера, страстно влюбленного в Пушкина».
Наклонясь ко мне, В.Э. тихонько спрашивает: «Как, я правильно говорил, правда, увлекательно, а? Со времени “Ревизора” у нас не было такой работы!»
Вечером во время «Дамы» у нас опять назначено режиссерское совещание. В.Э. опаздывает, оказывается, он выступает на митинге на стадионе «Динамо» об испанских событиях. Приезжает очень усталый, сразу садится рядом со мной на диван в том же директорском кабинете и еле переводит дыхание... <…> Потом долго говорим с ним о разном. Он остро переживает положение в труппе (инциденты с Чикулом, Кельберером, просьбу об отпуске Мичурина и пр.). Начав об этом разговор, вдруг неожиданно ругается матом и смущенно умолкает... «Вот разогнать половину труппы, в первую очередь всех киношников выгнать, и набрать совсем молодую труппу...» Потом, по какой-то странной ассоциации, разговор переходит на вопрос о фаллическом культе в греческой комедии и вообще о границах приличного и неприличного в искусстве. Сыплет парадоксами. В ходе разговора употребляет слово «член». «Но все же актер в греческом театре не мог употребить женщину на сцене. Если б у них был свой МХТ, то, наверно, и до этого дошло бы...» Чем более стареет и морщинится лицо В.Э., тем более оно становится добродушным, теряя характерные черты надменности и гордости. Но по-прежнему прекрасен его дивный, смелый и чувственный рот...
Свободное копирование
