Во время происходившей между нами сцены в Чупрене вошёл какой-то другой отряд, численно немного меньше нашего и имевший на вьюке один пулемёт. Как потом выяснилось, этот отряд шёл дорогой, которая по первоначальному плану предназначалась нам. Монев тотчас же пошёл к нему навстречу, оставив нас с неизвестным нам капитаном. Капитан оказался чрезвычайно распорядительным и даже услужливым. Он немедленно указал нам три дома для нашего расквартирования, сам отвёл нас туда и сказал мне, что он остаётся здесь в качестве коменданта, что по всем жизненным вопросам я могу обращаться непосредственно к нему.
В доме, где мне пришлось остановиться, находилась только одна девушка Цветанка, заплаканная и растерянная. Вскоре появилась и какая-то старуха, очевидно, бабушка Цветанки. Вместе они принялись что-то стряпать, не глядя друг на друга и не поднимая голов. Вероятно, один вид наш внушал им ужас. Никакие наши попытки быть с ними как можно более приветливыми и ласковыми успехом не увенчивались.
Не помню уже, кто из офицеров, помещавшихся со мною в этом доме, подошёл к старухе, обнял её за плечо и сказал ей: "Майка, какво имашь?" (Мать, что с тобой?) Старуха расплакалась. И вот что мы узнали: её сын, отец Цветанки, стоит в ряду предназначенных к расстрелу людей. Узнали мы, что местный учитель Дончев привёз в их деревню «пушки» (ружья) и подбил людей, кого угрозами, кого взятками, к восстанию. «Мужик умён, да мир дурак», - говорит русская пословица. После долгих криков на сходке постановили примкнуть к восставшим. И вот теперь за Дончева должно расплачиваться всё село, а сам он убежал неизвестно куда. Мы уже знали судьбу Дончева, а рассказ старухи не оставлял во мне ни малейшего сомнения в её желании выгородить сына.
Ну, что мог я сделать? После недавнего столкновения с Моневым моё заступничество привело бы к обратному результату. Но мне было жаль и старуху, и девчонку. Правда, я ещё не совсем верил в приказание Монева о расстреле всех. Неожиданно появился наш болгарский комендант в сопровождении десятка солдат. Явились они за взятым нами пулемётом и ящиками с пулемётными лентами. Помню что, опасаясь употребления этого пулемёта для расстрела, я предупредил коменданта о том, что красный пулемёт лишен охлаждения, а потому действовать не может.
С самого начала нашего знакомства теперешний комендант возбудил во мне некоторое доверие, а потому я обратился к нему с просьбой сделать всё возможное для облегчения участи приговорённых к расстрелу. Он взял меня под руку и отвёл в сторону. "Монев злой человек, - сказал он мне, - а жители этой деревни все контрабандисты. Монев знает их всех". Если Кото (сын старухи) не является одним из "вождей" восстания, то комендант обещал мне сделать всё, от него зависящее.
Забрав пулемёт и ленты, капитан и его команда удалились, но через полчаса ко мне явились два болгарских унтера из отряда Монева, передавшие мне его приказание перегрузить пулемёты на вьюки и через час быть готовыми к выступлению. Оба унтера должны были помогать мне при навьючивании. Слава Богу! Без них мы никогда не справились бы с этим замысловатым снаряжением, которое именуется вьюком. За всё время процедуры навьючиванья я сохранял вид наблюдающего за правильностью операции, не понимая в ней ни хрена. Поражала меня и ничтожная нагрузка лошади: тело пулемёта и два ящика, хорошо уравновешенные. На следующей лошади следовали станок и ещё два ящика и так далее. Но один из лёгких пулемётов грузить на лошадь я запретил, предпочитая иметь его под рукой. Минут за двадцать до данного мне срока всё было готово, и я послал одного из болгарских унтеров доложить Моневу о полной готовности моей команды, а сам вернулся в хату.
Во время перегрузки вбежал во двор болгарин с "добросовестно" разбитой физиономией. Это и был Кото, сын старухи. Мать и дочь положили его на циновку и покрыли мокрыми тряпками его "деформированное" лицо. В хату я вошёл с единственной целью: заплатить, несмотря на запрещение, за наш постой. В Чипоровцах мы заплатили все по 28 левов за человека и по 9 левов за лошадь. Суточные деньги я получил ещё в Белградчике. В Чупрене же мне было запрещено платить жителям за постой.
Оставив старухе деньги, я вышел. Моя команда стояла в полном порядке, но отряд Монева ещё не появлялся. Это обстоятельство позволило мне обольстить себя надеждой, основанной на прибытии Кото (хоть и не без ущерба, но в целости), что и все остальное ограничится жестоким мордобоем, но не более. Увы! Моя надежда не оправдалась: вскоре загремели ружейные выстрелы, продолжавшиеся с добрый пяток минут. Затем раздалось ещё несколько отдельных выстрелов и всё смолкло. Ещё через несколько минут появился и отряд Монева, шедший цепочкой (один за другим). Отряд обогнул мою команду и продолжил движение вперёд. Во главе этого гуська шёл один из офицеров отряда, но самого Монева не было. Проходившие мимо нас болгарские солдаты шли молча, очевидно, сами терроризованные кошмарным актом расправы. За хвостом прошедшего отряда двинулась и моя команда. Лежавшая перед нами дорога была достаточно широка для того, чтоб мы могли следовать сбоку от наших вьючных лошадей. Не более чем через полчаса нас обогнал Монев и поскакал в голову цепочки, не сказав мне ни слова.
Около часа шли мы по каменистой, довольно широкой грунтовой дороге, подведшей нас к подножию высокой, заросшей лесом горы. Здесь дорога повернула влево и потянулась по подножью горы, а мы, оставив её, начали взбираться по узкой, крутой и едва заметной тропинке. Пришлось и нам идти гуськом, так как ширина тропинки не допускала возможности идти рядом с лошадью. Мы, марковцы, народ, втянувшийся в военные действия и способный на великие жертвы, но не к лазанью по горам! А самое обидное было то, что болгары шли как по ровному месту, наши лошади тоже, а мы телепались сзади, проклиная весь мир с момента его возникновения и до происшествия с нами. Болели все суставы, спина, все мускулы. А беспрерывное движение продолжается уже два с половиной часа без малейшего перерыва! Когда же оно кончится? Надвигавшийся "удар грома" разразился: я приказал остановиться и сделать привал. Наши физические возможности были израсходованы.
