В конце 50-х годов американцы стали применять так называемые шары-зонды. Их запускали в сторону наших территорий из соседних стран на стратосферной высоте. Эти шары были недосягаемы для нашей авиации и зенитной артиллерии до появления ракет соответствующего класса.
На этих шарах устанавливалась разведывательная аппаратура. Но в принципе могло быть установлено, для сбрасывания в определённых местах, радиологическое и бактериологическое оружие.
Поэтому командование Тихоокеанским флотом принимало энергичные меры по натаскиванию военных врачей всех профилей на визуальной и лабораторной диагностике этих средств поражения.
Мне было поручено освоить и организовать люминесцентную микроскопию и реакцию связывания комплемента - в то время новейшие методы исследования.
Но если для организации люминесцентной микроскопии моих знаний и энергии вполне хватало, то для постановки реакции связывания комплемента этого было недостаточно. Нужны были способности и навыки снабженца, чего у меня не было.
Дело в том, что для запуска этой реакции нужны были свежие бараньи эритроциты. А достать барана мне было слабó.
Тогда был задействован лучший снабженец Главного Управления Тихоокеанского флота. Родом он был из Бухары. Черты лица у него были чисто азиатские. Говорил он с выраженным узбекским акцентом, пренебрегая падежами, родами и окончаниями. И хотя звали его не Ходжа Насреддин, а Арон Мулерман (мать - узбечка, отец - еврей), пронырлив он был фантастически. Несколько забегая вперёд, скажу, что когда он возвратился на базу и сказал начальнику госпиталя, что баран у нас будет, то на восторженный возглас начальника госпиталя: "Ну, Арон, ты - голова!", спесиво ответил: "Что б я биль за Мулерман, если б не досталь баран!".
Даже сам Мулерман потерпел бы фиаско, если бы не я. И вот почему. Арон Самуилович, благодаря своему невероятному чутью, отыскал где-то в отрогах Сихоте-Алиня животноводческий совхоз и быстро сторговался с его председателем по поводу племенного барана по имени Яшка.
- Всё! - победно сказал мне Арон. - Забирай ваша баран.- И уехал.
А председатель совхоза, хоть и был Иванов, но в хитрости Мулерману не уступал. Он точно знал, что Яшку забрать невозможно. Поэтому, получив за барана всё, что положено и не положено, он удовлетворённо потирал руки.
Как выяснилось позже, за этим бараном уже приезжали медики из центральных лабораторий Владивостока и Находки, и уезжали, не солоно хлебавши: Яшка не давался. Конечно, можно было навалиться на животное впятером, связать и увезти. Но в литературе по реакции связывания комплемента подчёркивалось, что донор эритроцитов должен быть в абсолютном покое. Если животное возбуждается, выбрасываемые в кровь гормоны делают эритроциты непригодными для реакции. На этом и основывалась уловка Иванова.
Моё счастье, что я читал статьи о реакции связывания комплемента задолго до экспедиции за Яшкой. И морально был готов к унижению перед бараном.
После отъезда Мулермана я остался с Ивановым один на один. Глядя на мой нос, он не сомневался, что обманув одного "Мулермана" обманет и другого, скрытого под фамилией Качалов.
И ошибся. Я разгадал его коварство. Далее я исходил из постулата, что обмануть русского может только русский. Мобилизовав русскую половину моих генов, я стал притворно жаловаться директору, что не могу спать в душных помещениях. Поэтому ни в правлении, ни у кого-либо дома ночевать не буду. А буду спать на сене, в хлеву.
Я просиживал перед Яшкой помногу часов, держа в руках какое-нибудь лакомство, и всё это время безбожно льстил ему: "Яшенька, ты хороший, ты красавец, ты умница". Я наговорил ему столько изысканных комплиментов, что даже самый здравомыслящий баран принял бы всё это за чистую монету.
Однако Яшка был столь высокого мнения о себе, что этой лести не замечал или делал вид, что не замечает.
Яшку потчевали в совхозе лучшими кормами. Содержали в отдельном стойле. И непрерывно нахваливали. Яшка принимал всё без малейшего чувства благодарности, полагая, видимо, что это законная дань его выдающейся личности (или мордности, не знаю, как тут лучше сказать), хотя дело было, конечно, совсем в другом анатомическом комплексе. Надежд уговорить Яшку было мало.
Но вот удача! Я нашёл-таки нужный ход, сообразив, что передо мной хоть и баран, но мужчина. И я сделал точный выпад:
- Яшенька, - мерзким заискивающим фальцетом запел я, - ты, должно быть, очень нравился овечкам в своём совхозе.
Яшка на минуту перестал жевать. Он гордо выпрямился. В нём явно взыграло мужское тщеславие.
Ему, в самом деле, было чем гордиться. В период гона он одерживал до десяти побед в день над скромницами из совхозного стада. Он с достоинством приблизился ко мне и взял из моих рук пучок свежей травы. Ура, победа, возликовал я.
После этого комплимента Яшка стал ходить за мной неотвязно. Правда, известно, что "после этого" не значит "вследствие этого". Но как было - так было.
Некоторые восторженные натуры отмечают, что я неплохо умею делать комплименты. Они и не подозревают, что это вовсе не от интеллигентности или начитанности, а от опыта общения с Яшкой.
О комфорте для Яшки заботились всем миром. Для его транспортировки на ГАЗе-69 было сооружено специальное крытое стойло с двумя отсеками, в одном из которых ясли с всякими вкусностями, поилка-невыливайка и пол с отверстиями для стока мочи. Другой отсек был набит душистым сеном. Это была спальня. Так что по скотским меркам Яшка ехал международным классом. Несмотря на это, всё-таки оставались опасения, что Яшка в пути может взбунтоваться. Кто-то даже предложил подселить к нему на дорогу пару самых роскошных овечек. Но это уже был бы бордель на колёсах. И мы на это не пошли.
На базе Яшку поместили в специально построенный для него хлев, окружённый изгородью с небольшими воротцами, открывающимися внутрь, чтобы Яшка не мог выйти из загона.
Всё это сооружение было расположено на большом лугу, с краю которого стоял барак, где жила музкоманда. Музыканты сразу полюбили Яшку и баловали его.
Во время репетиции музыкантов Яшка пасся недалеко от них, принимая время от времени их подношения в виде кусочков хлеба и других лакомств. Правда, брал он не у всех. Было замечено, что он охотно принимал пищу из рук флейтистов или валторнистов, но никогда не подходил к трубачам и тромбонистам.
Пока музыканты, сидя на табуретках, разучивали каждый свою партию, то есть играли на манер кто в лес кто по дрова, Яшка спокойно щипал травку.
Определённые мелодии начинали звучать только тогда, когда появлялся капельмейстер и взмахивал палочкой. И вот тут Яшка вёл себя по-разному. Если играли вальс "Амурские волны" или "Полонез" Огинского, Яшка блаженно разваливался на траве. Но когда начинали играть тягомотные, псевдо-пафосные "Партия - наш рулевой" или что-нибудь в этом роде, Яшка начинал возбуждённо бегать кругами и вскоре исчезал за своей загородкой, открывая воротца лёгким ударом рогов. Заметив отсутствие Яшки, я шёл в хлев и там заставал его забившимся в самый дальний угол и с тревожно прижатыми ушами.
Первое время наличие или отсутствие Яшки на лугу никак не связывали с исполняемым репертуаром. Не буду хвастать. Я тоже не сразу оценил тонкость его музыкального вкуса, за что имел впоследствии большие неприятности, а Яшка поплатился жизнью.
Чтобы Яшка не мог самопроизвольно забегать в загон, я попросил стройбатовцев переделать воротца, чтобы они открывались наружу. Это было моей роковой ошибкой.
Перед каждым забором крови я всё равно подлизывался к Яшке. В числе комплиментов была такой: "Яшенька, какой ты у меня музыкальный!". Говоря это, я считал, что перебарщиваю, льщу слишком грубо. Однако моя лабораторная практика показала, что я был прав. Когда исполняли вальс "Амурские волны" или "Полонез" Огинского, реакция с Яшкиными эритроцитами шла быстро и давала очень чёткие результаты. Когда же играли "Партия - наш рулевой", реакция шла из рук вон плохо, и учесть её результаты было почти невозможно. Яшка чувствовал музыку лучше, чем многие записные эстеты.
Вскоре после перестройки ворот музыканты, готовясь к какому-то празднику, заиграли "Партия - наш рулевой". Яшка побежал к воротам привычно слегка боднул их. Но, те, конечно же, теперь не открылись. Яшка, как полагается барану, посмотрел на эти новые ворота, попятился и ударил в них с разбегу. Опять ничего не вышло. Он отошёл ещё дальше. Удар всколыхнул всю ограду, но ворота устояли.
"Партия - наш рулевой" продолжала терзать его душу. И Яшка решился. Он своим бараньим умом понимал, что зло исходит от капельмейстера, так как до его прихода и взмаха палочкой всё было терпимо. Он подошёл к капельмейстеру сзади и стал пятиться... Музыканты (напомню, это был духовой оркестр), заметив это, не смогли сдержать улыбок, что, конечно же, вызвало серию фальшивых звуков. Капельмейстер матерился и подпрыгивал от ярости. Трагическая развязка стремительно приближалась. Яшка уже нёсся, склонив рога. Страшный удар в задницу. Капельмейстер летит на землю. Подняться не может - у него от резкого запрокидывания головы произошло смещение шейных позвонков. Он месяц лежит в госпитале на вытяжении, после чего пишет рапорт на имя члена Военного Совета с требованием зарезать Яшку. Бумага дошла до командира базы.
Но начальник госпиталя действует на опережение. Он вызывает меня и приказывает экстренно и убедительно написать от его имени обоснование необходимости содержания барана. И направляет этот рапорт командиру базы.
Так просто отмахнуться от этого эпизода командир базы не мог. Всё-таки военнослужащий получил тяжёлую травму от скотины, оказавшейся на территории воинской части.
Капельмейстера и начальника госпиталя вызывают в штаб базы.
- Куда же ударил вас баран? - спросил командир.
Такой вопрос привёл капельмейстера в полное замешательство. Назвать это место грубым, простонародным словом в присутствии контр-адмирала майор не решился. А других слов он то ли не знал, то ли от страха забыл. Поэтому он повернулся к Контр-адмиралу спиной и изо всей силы шлёпнул себя по заднице.
Командир базы смеялся до посинения и Яшку на заклание не отдал.
Приблизительно через три месяца Яшка неожиданно сдох. Вызванный ветеринар сказал, что Яшка чем-то отравился. У меня нет доказательств, но я думаю, что Яшку "заказал" майор.
Позже мы купили другое животное, но это был совершенно бесхарактерный барашек, о котором у меня не осталось ровно никаких воспоминаний.
