Тендеровский рецидив - 12

* * *

            Кроме Тодьки в моей шаланде были все новые. Второй рыбак — Федюша, затем — Жорж, Яша, Коля и еще один, который тогда засвистел...

            Один из них неподвижно лежал на дне шаланды, сильно страдая морской болезнью. Впоследствии этот комок в серой шинели оказался Яшей. Меня пока не укачивало, хотя норд-ост свирепел, и зыбь становилась все сильней.                                

            Иногда две шаланды подходили ближе друг к другу и обменивались невозможными замечаниями. Впрочем, в той шаланде уже лежало несколько трупов — жертв морской болезни, в том числе и женщина, к счастью для нее, по­тому что говорили редкие гадости.

            Без особых приключений докачало до вечера. Но ветер все усиливался. Мы шли с большой быстротой. Когда стемнело, зажглись прожекторы, и мы поняли, как мы уже близко. На этот раз, догоняемые свирепым норд-остом, мы сделали переход в несколько часов.

            Луч прожектора бродил по неприятному морю.

Когда он набегал на ту, другую шаланду, видны были огромные черные валы, с закипающей на них пеной, и мертвенно-бе­лый парус, жутко чертящий на этом фоне...

            Мы приближаюсь, но было как-то плохо. Молчали... Даже тот, кто свистел,  угомонился. Шаланда тяжело хлюпалась о валы, и все чаще нас окатывало гребешком, ватившим через край. Другой рыбак, Федюшка, все время откачивал воду, мы ему помотали, — те, кого не укачивало. Впрочем, надо сказать, что откачивание воды самое укачивающее занятие. Стоит наклониться с этим черпаком, сейчас же начинает мутить. Было очень хо­лодно.

            Наконец, мрачное молчание нарушил скрежещущий го­лос Тодьки.

            — Как же будем высадку делать?!  Там же такой на­кат теперь, что шаланду к трам-тарарам побьет...

            Серый комок, который впоследствии оказался Яшей проявил признаки жизни.

            — Пусть ее бьет, трам-тарарам, только б качать пере­стало ...

            Тодька захохотал.

            — Что тебе, Яша, хорошо?.. Качай воду!..

            Комок возмутился.

            — Иди ты к трам-тарарам... у меня порок сердца...

            Это вызвало бурную веселость Тодьки.

            — Кушать хочешь?.. Консервов, Яша, хочешь?..

            Несчастный комок подымается и, бласфемируя на все лады, перегибается через борт. Слышны страдания, потом рассвирепевшая волна вымывает ему все лицо и окатывает всех нас.

            — Сделайте тут высадку! — скрежещет Тодька. — А если и высажу, а назад как, трам-тарарам там... Как я отойду. Говорил, нельзя ... Как же идти, когда шторм!.. Что это — лето? — Это же осень, — вода тяжелая...

            Жорж пробует его успокоить.

            — Чего ты разоряешься?..

            Но Тодьку не так-то легко успокоить.

            — Чего, чего... а вот к самому маяку подошли. Куда еще?!. Парус сбивать надо!..

            В это время подходит другая шаланда.

            Сквозь свист ветра и шелест валов, после заряда отбор­ной брани доносится:

            — Как тут высадку делать?!.. К черту шаланды по­бьет!.. Накат...

Шаланды подходят ближе, и через валы и всю злобу норд-оста продолжается отчаянная ругань, из которой мне ясны две вещи: 1) что высадка действительно, по-видимому, невозможна, 2) что, во всяком случае, эти люди ее делать не будут. По прошлой высадке я знаю, что Тодька смелый и ловкий, — должно быть, действительно плохо.

            Ругнувшись в последний раз, другая шаланда куда-то исчезла.

            — Куда они пошли? — спрашивает Жорж.

            — Куда отлавировываться будет!

            — Куда отлавировываться?

            — Куда!.. Против ветра... А куда, черт один знает,— куда...          

            Остается и нам делать то же. Шторм свирепеет. И те­перь, когда мы идем в лавировку, то-есть не с ветром,, а под углом к волне, это становится особенно заметным. Бьет отчаянно и зализает поминутно.

            Я тоже начинаю слабеть и чувствую, что близок мой час последовать за Яшей. Тем не менее, я размышляю, что же будет.

            Будет, очевидно, возвращение на Тендру. Но когда мы туда попадем? При таком курсе ходу почти нет, потому что вся сила парусов уходит на преодоление зыби. К тому же мы идем «пузырем», это значит, что выброшено дерево, придерживающее парус. Это пришлось сделать для безо­пасности, но это очень уменьшает ход. Удастся ли отлавироваться? ..

            После первых приступов морской болезни я засыпаю на некоторое время. Просыпаюсь от того, что что-то боль­шое и тяжелое прыгнуло мне на грудь. Это «что-то» ока­зывается волною. Теперь мы мокрые с головы до ног. Откачиваемся бесконечно. «Кинбурн» свирепеет ... Яша умирает от порока сердца, Жорж меланхоличен, «свистун» угомонился, а Колька, как улегся с самого начала на носу так до сих пор не подал ни малейшего признака жизни. Потом я узнал причину: он невозмутимейший хохол, ко­торого когда-нибудь видел свет. Товарищи его называли «Петлюрой».

            — Эй, ты, Петлюра...

            Никакого ответа.

            — Колька...

            Ноль внимания.

            Возмущенный Жорж колотит его прикладом.

            Наконец, он подает голос.

            — Ну, что?..

            — Да ты умер, что ли!!..

            Молчание ... Он опять заснул.

            Свирепый «Кинбурн» и вообще вся эта история совер­шенно его не тревожат. Он спит... Ах, если бы можно было мне так заснуть, чтобы не чувствовать этих мук.

            Мне кажется, что я скоро подарю морю свои внутренности.

            Вода в шаланде прибывает, несмотря на откачивание. Тодька ругается и скрежещет хуже норд-оста — «Кинбурна», как он его называет.