1.VII. Тр/ифоныч/ приехал из Абхазии, довольный, отдохнувший. Рассказ/ывал/ часа три подряд, как его принимали, что он там повидал. Люблю я эту манеру его удивляться чему-то и будто заново для себя открывать знакомые прежде вещи. Привычная его фраза: «Я только теперь понял…»
Жил он на частн/ой/ квартире у хозяйки, кот/орая/ прибежала в эти места от раскулачивания в 31 г. из Николаевской, кажется, области. Пришла оттуда, где бедствовали и умирали, — а тут рай на земле. Сначала нанималась работать в садах, а теперь вот свой домик и персиковые деревья: два больших лотка с персиками выносят на продажу каждое утро. Так вот эта хозяйка поразила Тр/ифоныча/ тем, что она ничего не знала из политических перемен последних тридцати лет, газет не читала, радио не слушала, а между тем жила своею, вполне заполненной для себя жизнью. «Я теперь впервые понял, что есть не только люди, берущие все, что прочтут в газете, за чистую монету, но и еще огромный слой людей, кот/орых/ вообще не интересуют, скажем, какие-то события в Чехосл/овакии/».
Роскошь жизни абхазск/их/ нуворишей Тр/ифоныча/ потрясла. Прием у директора таксомоторн/ого/ парка, на вилле с террасами к морю, «в сравн/ении/ с кот/орой/ моя дача — собачья будка». Богатство на лавровом листе. («Хр/ущева/ не любят — он сбил этот промысел, закупив лавр на 400 лет вперед у болгар.) Все жарится, парится, баранина, козлятина, все подавляет изобилием в количестве, хотя — что пережарено, что недожарено. Знатоки цокают языками: «самотек, самотек», смакуя белую (!) изабеллу.
Поразило Тр/ифоныча/ и то, что все знают, конечно, что он в опале, но не только не убегают, а, напротив, подчеркивают свое радушное внимание к столь дорогому гостю.
Там, в Абх/азии/, Тр/ифоныч/ воспользовался, по его словам, стариковской привилегией читать только то, что действительно хорошо и приятно. Перечитал «В/ойну/и мир» и «Б/ылое/ и думы».
Интересно гов/орил/ о Толстом. Вот загадка: в романе историч/еские/ лица — (Кутузов, Даву и проч.) — и вымышленные (Болконский и проч.). Но вот к каким лицам — ист/орическим/ или вымышл/енным/ отнести денщика Денисова — Лаврушку? К вымышл/енным/? Хорошо. Но вот тут Т/олстой/ и делает необыкнов/енно/ озорную выходку. Уже наизмывавшись вдоволь над Тьером, он приводит выдержку из него, где говорится о неком плуте-казаке, кот/орый/ был представлен Наполеону. Тьер пользовался дневниками боевых действ/ий/ и проч. документами, так что
казак — лицо ист/орическое/. Но Т/олстой/ вдруг замечает: «А это был Лаврушка!» И расск/азывает/, как этот плут попал невзначай к французам и что он им там мог крутить. Каков озорник Л/ев/ Н/иколаевич/!
Удивлялся смелости Т/олстого/ в рассказе. Когда Т/олстой/ будто уставал писать и гов/орил/: «После объяснений с графом Пьер перестал бывать у Ростовых». Достаточно, потому что мы это объяснение можем вообразить, так хорошо представляем характеры лиц. Или Курагина — прежде чем он сведет его с Болк/онским/ в лазарете, на операц/ионном/ столе, мы о нем долго ничего не знаем. Но кажется, что он появился внезапно.
Тр/ифоныч/ сознался, что много раз плакал — и восхищался сценой, когда Наташа скидывает добро с подвод, а старый граф гов/орит/ сквозь слезы — «яйца кур учат…»
Отметил и смелость стиля Т/олсто/го («не помню, отмечено у вас в книге?» А я и сам не помню) — библейские, ораторские, проповеднические периоды. Смелость в употребл/ении/ простонародн/ых/ слов: «толконул» вместо «толкнул». «А я-то изживал лет двадцать, как позор, такие речения из своего деревенского детства» («толконул коня»).
Только эпилог с Наташей-самкой и символическими снами не понравились
А/лександру/ Т/рифоновичу/.
___________
Письмо С/олженицы/на произвело на А/лександра/ Т/рифоновича/ должное впечатление — он пересказал мне его и все удивлялся: не пойму, что это он, на него даже не похоже — и какие-то торжеств/енные/ и человеч/еские/ слова о журнале…
Свободное копирование
