5.VI. Середина недели — в городе.
С понед/ельника/ все ждали А/лександра/ Т/рифоновича/ в редакции. Он не являлся. Доходили слухи, что чувствует себя неважно. В понед/ельник/ пытался заняться работой в саду, корчевал какой-то старый куст, но не осилил, пришел в дом, обливаясь потом, и лег, почувствовав сердечную слабость. Слушал радио и мрачнел: «это — надолго».
Вчера я послал ему записку, просил принять участие в юбилее Марьямова. И вот он приехал. Когда я зашел к нему, он с мрачной оживленностью сказал: «Что, будете спрашивать, как жить дальше, вроде того как сейчас С/офья/ Х/анановна/ у меня допытывалась. Вам надо смириться с тем, что дело кончено. Мы много раз говорили об этом — и в шутку, и всерьез, и за чаркой, и так просто — и вот конец пришел. Не надо обманывать себя. Я не сегодня снят, меня уже неск/олько/ лет снимают по частям, еще со времени Комитета, на кот/ором/ обсуждали Солж/еницына/.
Ж/урна/л дальше вести нельзя, мы не сможем ничего напечатать. Это только оболочка. Нас давно нет, и последн/ие/ три года нас додёрживали...» Смысл всех этих речей Тр/ифоныча/ тот, что он приготовил заявление и готов его подать. «Сам не понесу, но держу готовым до первого напоминания».
Я сказал, что не считаю такое решение верным и во всяком случае прошу предупредить, когда А/лександр/ Т/рифонович/ намерен это устроить, чтобы самому не задержаться в редакции и часом. Но я не сразу понял, насколько серьезны его слова. Когда долго пугают криком «пожар», никто не реагирует, когда дом в самом деле загорится.
С/офья/ Х/анановна/ остановила меня в прихожей, когда я вышел из кабинета Тр/ифоныча/, и зашептала мне с круглыми глазами: «Знаете, что он мне сказал? Что он уже подал заявление». Я пытался ее разуверить. Тут явился Левицкий, принесший из Союза на хвосте, будто вчера в Секр/етариате/ говорили, что заявление от
Тв/ардовского/ уже получено. Пока я разговаривал с Сацем, Алеша зашел к
А/лександру/ Т/рифоновичу/ и в упор спросил его, подавал ли он заявление. «Нет, если сомневаетесь, подите, спросите у них текст».
Надо было славить Марьямова — и все пошли в мой кабинет. Чокнулись шампанским, Тр/ифоныч/ сказал хорошо и складно, обращенные к Ал/ександру/ Моисеевичу.
После юбилея, больше напоминавшего поминки, А/лександр/ Т/рифонович/ просил меня отвезти Мар/ьямова/ домой («вам ведь по дороге»), и так настаивал на этом, что мне показалось, что усылает он меня не зря. Я вернулся той же машиной.
Еще прежде появился Дем/ентьев/, и я успел сказать ему о настроении и словах А/лександра/ Т/рифоновича/. Он был поражен. Еще позавчера гов/орил/ с ним на
даче — не было и следа этой паники. Как объяснить такой слом? М/ожет/ б/ыть/, он звонил уже Воронкову и дал заверение, о кот/ором/ не говорит? Ал/ександр/
Гр/игорьевич/ трактует дело так, что В/орон/ков еще тогда чем-то запугал его («иначе — беда»), м/ожет/ б/ыть/, разбором дела на Секр/етариате/ ЦК или тем, что в случае сопротивления товарищи по ред/акции/ — не найдут работы. Дем/ентьев/ твердит: «Он не все говорит нам, клянусь, он не все говорит».
Когда я вернулся, отвезя Марьямова, в кабинете А/лександра/ Т/рифоновича/ шла ругань — сидели там Дем/ентьев/, Кондр/атович/, Виногр/адов/ и Хитров. Потом мне рассказали, что без меня он сказал, что для него оскорбительно ждать и как бы скрываться от Воронкова и что до отъезда в Пицунду (а едет он к Шинкубе 11-го) он должен решить все дела, т/о/ е/сть/ подать заявление. И он утешался тем, какое благородное и красивое заявление он напишет, совершенно забыв, что В/оронко/ву все равно, он ведь внятно сказал: «любое».
Дем/ентьев/ и я с ним спорили резко, другие поддерживали осторожно нас. Я разозлился и готов был на ссору. Тр/ифоныч/ тоже взнуздался: «Хорошо, скажите, что я должен делать, к кому мне идти? Для меня давно все двери закрыты. К Ш/ауре/ я не пойду, после того как едва ли матом его не обложил. Демич/ев/ меня не примет. И в П/олит/ б/юро/ писать не буду».
«Хорошо, делайте тогда одно — не подавайте заявл/ения/ — пусть снимают. Ведь такова всегда была наша позиция», — так мы ему говорили. Но он был глух и только злился, что ему возражают.
«Я не хочу, чтобы мне кости ломали, и вам не советую. М/ожет/ б/ыть/, сюда придет средних убеждений редактор и кто-то из вас еще с ним поработает. Соблюдайте спокойствие, у вас семьи, дети... и проч.».
Это было уже оскорбительно и противно. Кто-то завел разговор о поэме. «Решайте сами, хотите ставьте, хотите нет, я смысла не вижу». Но тут же упрекнул: «Вы же сняли поэму из 5 №». Ему, оскорбленному до дна души, хочется еще быть обиженным и редакцией. Я возразил: сняли потому, что думали — есть еще возможн/ость/ бороться за журнал, а отдавать поэму на верную гибель в цензуру — жест отчаяния. Сейчас другая ситуация — и я за то, чтобы ее послать в цензуру: пусть уж наш корабль пойдет в пучину с поднятым флагом. Игорь Вин/оградов/ горячо гов/орил/, что надо печатать — но Тр/ифоныча/ это только раздражало, и он яростно возражал Игорю: зачем играть в это? Напечатать не напечатают, но завтра же назовут «кулацкой поэмой». Так, м/ожет/ б/ыть/, он уже сам не хочет печатать, зачем тогда уговаривать? Если человек гов/орит/, что не хочет, чтобы ему ломали кости, — не станешь убеждать идти на это.
Ослабел А/лександр/ Т/рифонович/, рухнул — и кончился ж/урна/л, получив последний удар с самой неожиданной стороны. Стоял, стоял, но стоило В/оронко/ву сделать неск/олько/ пассов над головой А/лександра/ Т/рифоновича/ — и все. Как с этим помириться?
Я сказал в конце: «Давайте подумаем до понедельника, а там соберемся еще раз». На этом разошлись. Мы с Дем/ентьевым/ поехали к Сацу и выпили по чарке.
Я понимаю все: он измучен, смертельно оскорблен. И все это загонял внутрь до поры. Сегодня он кричал что-то о том, что Косолапов велел разобрать 5-й том, не взирая на обязательства перед подписчиками. Разве он посмел бы когда-нибудь прежде это сделать? Но как он не поймет, что обида, унижение не в том, чтобы оставаться, когда ты не мил В/оронко/ву или даже Дем/ичеву/, а в том, чтобы идти на поводу у жалкой аппаратной интриги, выслушивать всерьез Вор/онкова/ и считаться с ним, как оракулом небес. Еще бы они Лихтентула прислали! (Работник аппарата Союза писателей по хозяйственной части. — С.Л.).
А Тр/ифонычу/ мерещится, что есть «покой и воля».
Дем/ентьев/ гов/орит: единств/енное/, что может еще остановить его, — это ссора и бунт редколлегии. Это так.
Вечером я решил, что надо действовать, позвонил Мише, позвал его к себе на утро и Дороша предупредил, чтобы в понед/ельник/ был в Москве.
Свободное копирование
