Мы поселились в Interlaken и оттуда предпринимали разные поездки и похождения по Бернскому оберланду. Оттуда мы думали еще кой-куда ехать, но обстоятельства заставили нас изменить эти предположения. Я получил из Сапожка известия, что наш предводитель В.И. Колюбакин скончался, что я как кандидат утвержден в этой должности, что в наших краях и почти во всей России голод и что присутствие предводителя совершенно необходимо в уезде по случаю раздачи пособий от правительства помещикам на прокормление крестьян. Вследствие этого мы решились немедленно возвратиться восвояси.
Мы прямо приехали в деревню, и я тотчас отправился в Сапожок. Вступив в должность предводителя, я имел возможность прекратить разные злоупотребления, было вкравшиеся в раздачу пособий. Исправлял мою должность уездный судья, который обще с уездным стряпчим и земским исправником, сторговавшись с управляющими богатых имений графов Шувалова и Остерман-Толстого, назначил им в выдачу на прокормление крестьян и на обсеменение их полей огромные суммы - по 15 т. р. каждому, а бедным дворянам предполагал отказать в ссуде за недостатком денег. Я тотчас изменил это назначение, не дал пособия ни одному помещику, который сам был в состоянии помочь крестьянам, и оделил деньгами всех мелкопоместных помещиков, которых в уезде было очень много и которые сами почти умирали с голода. Четверть ржи доходила до 40 рублей) на монету. Крестьяне по большей части ели мякину и жёлуди с прибавкою 1/3 или 1/4 части ржаной муки. Тут я имел случай убедиться в огромном количестве мелкопоместных дворян, в их бедности и невежестве. Весьма многие из них, получая пособия, не могли сами в том расписаться за незнанием грамоты. Тут также я узнал страшные злоупотребления помещичьей власти. Отсюда начало последующих моих стремлений к ограничению помещичьей власти и к освобождению крестьян и дворовых людей от крепостной зависимости.
Расскажу несколько событий из моей предводительской деятельности.
Жил у нас в уезде один старик весьма богатый, бывший в течение, кажется, 18 лет уездным предводителем дворянства и прославившийся своим самоуправством и своим дурным обхождением с крестьянами и дворовыми людьми - С.И.Ш. Он был несколько раз под судом; но по милости денег всегда выходил чистым из самых ужасных дел. Он засекал до смерти людей, зарывал их у себя в саду и подавал объявления о том, что такой-то от него бежал. Полиция, суд и уездный стряпчий у него в кабинете поканчивали все его дела. Однажды в царствование императора Александра I был прислан для производства следствия флигель-адъютант. Тут деньги были бессильны; но опытный делец не стал в тупик. Когда следствие было кончено, все документы собраны, все показания сняты, и следователь уже собирался уезжать, тогда в кушание было что-то подложено; он уснул крепким сном, а все дело было у него украдено. Затем новое следствие; прислан был уже человек более практичный, чем флигель-адъютант, и Ш. вышел бел, как снег. Дворяне почти все были его должниками, и он не иначе им говорил как "ты". На выборы он их возил на свой счет, и вследствие того всегда был выбираем значительным большинством. Ему чрезвычайно хотелось получить пряжку за 35-летнюю беспорочную службу; но разные отметки в его послужном списке были к тому препятствием, казалось, неустранимым. Но чего нельзя было достигнуть посредством денег! Израсходованные 20-30 тысяч все победили, и грудь Ш. украсилась, уже в царствование Николая I, пряжкою за беспорочную службу. Не могу не рассказать еще одного курьеза из жизни этого человека. - Он был набожен, не пропускал ни обеден, ни заутрень, не пил чая до обедни и строго соблюдал все посты; а между тем обычное его занятие между заутренею и обеднею по праздникам было следующее; отправляясь к заутрени, он говорил: "приготовить", т.е. собрать в конторе людей, назначенных быть сеченными, и припасти розги. После заутрени он приходил в контору и начиналось сечение. Когда истощалось число людей, подлежавших наказанию, тогда он говорил: "Эй, скажи батьке благовестить". И спокойно он отправлялся к самому началу часов. С этим-то человеком, старцем уже за 70 лет, и мне пришлось иметь дело.
Являются ко мне как к предводителю, председательствующему в рекрутском присутствии, двое молодых дворовых людей С.И.Ш. и объявляют мне, что помещик морит их голодом, дает им только по одному пуду муки в месяц, требует работ сверхсильных и наказывает бесщадно; почему они просят одной милости - забрить им лоб, т.е. принять в рекруты. Письмом я прошу г. Ш. пожаловать ко мне в Сапожок по делам службы. Сапожковский магнат, разумеется, не приезжает; и я пишу к нему вторичное письмо с добавлением, что если он не приедет ко мне, то я пошлю за жандармским офицером и приеду к нему сам для производства следствия по полученному мною доносу. Наконец является слишком 70-летний магнат к молодому, только что избранному, предводителю. Объявляю ему, в чем дело, и требую от него подписки в том, что он будет давать своим людям муки и крупы в определенных количествах по полу и возрасту дворовых людей; что он за проступки будет их наказывать не иначе как через посредство земской полиции, и что двух молодых людей, принесших жалобу, он завтра же представит в рекруты. Легко себе вообразить удивление и гнев этого закоренелого самоуправца. На положительный его отказ я преспокойно сказал, что даю ему время на размышление до 9 часов утра следующего дня, а что затем донесу губернатору, вытребую жандармского начальника и приступлю к формальному следствию. На другой день к девяти часам С.И.Ш. явился ко мне, хотя гневный, но с согласием на мои требования. Всего тяжче было ему согласиться на отдачу в рекруты одного из молодых людей, потому что этот человек был писарем в вотчинной конторе. Я был, однако, неумолим, и он должен был и на это согласиться; но в душе он поклялся мне за это отомстить сторицею.
А вот другой случай. В соседстве моем жил помещик В.И.Ч., человек недурной, пользовавшийся общим уважением в дворянстве, но жестокий в обращении с крестьянами и дворовыми людьми. Его жестокость происходила менее от злости в душе, чем от того, что он считал своим священным долгом учить своих людей порядочному житию, наказывать лентяев и воров и строго взыскивать за всякие проступки. Милосердие, прощение считались им бабьими принадлежностями. Он ходил по крестьянским избам и требовал, чтобы там было все в порядке, чисто и опрятно. По нескольку раз в год он осматривал лошадей и сбрую у крестьян; и горе тому, у кого скот или упряжь оказывались в неисправности. Нерадивых крестьян он лишал права вести свое хозяйство и отдавал их под опеку, т.е. в полное распоряжение хороших хозяев. Майор Ч. как старый военный служака особенно любил военную выправку, и у него крестьяне и дворовые люди являлись все с солдатскими манерами. Жаловаться на помещика никто не смел, и житье людям было ужасное. Так, при земляных работах, чтобы работники не могли ложиться для отдыха, Ч-ов надевал на них особого устройства рогатки, в которых они и работали. За неисправности сажал людей в башню и кормил их селедками, не давая им при этом пить. Если кто из людей бежал, то пойманного приковывал цепью к столбу. Приказывал рыть в лесу пни и ими ограждать избы и закладывать дыры; это деревне его давало очень странный вид и было крайне тяжело для крестьян, но давало Ч-ву легкий способ очистки леса. Зимою отверстия и дыры в избах Ч-в приказывал обкладывать навозом и снегом, а пнями топить. Брань, ругательства и сечение крестьян производились ежедневно. Я счел долгом внушить г. Ч. о необходимости изменить его образ управления крестьянами и дворовыми людьми под опасением учреждения над ним опеки. Он крайне этим обиделся и изумился, что предводитель дворянства вздумал вмешиваться в его домашние дела, и сказал мне, что давно живет в уезде, что никогда ни один предводитель не позволял себе подобных внушений и что он хорошо знает свои права и обязанности. К этому он прибавил: что же касается до "гуманности", то он ее считает источником всяких беспорядков и бедствий, и что о моих действиях, клонящихся к возмущению крепостных людей, он считает долгом донести высшему начальству. Ч-в поехал в Рязань с жалобою на меня к губернскому предводителю дворянства Ник. Ник. Реткину, который нашел мое действие несогласным с настоящими дворянскими чувствами и понятиями. Я же, с своей стороны, довел до сведения губернатора о действиях Ч., который и был им вызван и получил нужные внушения. Таким образом, дисциплинарная деятельность Ч. была несколько сокращена.
Не могу здесь не рассказать об одном случае, бывшем впоследствии с майором Ч. Этот случай вполне оправдывал мои старания к сокращению помещичьей власти. Когда я уже не был предводителем, произошло следующее. Кучер г. Ч., проезжавши раз с своим барином зимою по лесу в санях, слез с облучка и сказал В.И. Ч-ву: "Нет, Ваше высокоблагородие, жить у вас больше мне невмоготу". Затем снял возжи, сделал петлю и, перекинувши на толстый сук дерева, покончил свою жизнь. Как Ч. в это время был уже разбит параличом, то ему предстояло замерзнуть в лесу; но лошадь сама привезла его домой. Ч. сам это рассказывал в доказательство "глупости и грубости простого народа".
Еще было несколько подобных случаев, хотя в меньших размерах, т.е. жаловались на небогатых помещиков, которые после моих распорядков с столбовыми защитниками неограниченной власти помещиков, хотя со гневом в душе, но с покорностью на словах и отчасти на самом деле принимали мои внушения к исполнению.
