Князь Юрий Владимирович Долгорукий* был государственный и военный человек, но у него в доме не было ни одного иностранного журнала, ни одного листочка заграничных ведомостей. По утрам занимался он своей должностью, знал обо всех происшествиях московских, наблюдал обстоятельства петербургские; после обеда и вечером играл в бостон, и не слышно было ни одного слова о действиях войны европейской. О чем же говорили мы, молодые его адъютанты, между собой? О балах, театрах и маскарадах. Я был у князя Юрия Владимировича на вестях благотворения, принимал прошения от неимущих, представлял общий доклад князю и развозил пособия его.
______________________
* Родился в 1740 г., умер в 1830 г. Автор немного заходит тут вперед. Кн. Ю. В. был главным начальником Москвы уже при Павле I. В конце царствования Екатерины он командовал войском, расположенным в Москве, а потом вышел в отставку (1795).
______________________
О доказательстве бедности просителей не нужно было справляться. "У вас в Москве, - писал принц де Линь к Екатерине, - бедные хижины стоят подле великолепных палат и не боятся их". Где теперь эти палаты? Стены их остались, но перешли в руки промышленников, и прежней пышности их как будто не бывало. Возразят, что такой переворот произошел от иноплеменного нашествия двенадцатого года. Но и до этого времени сколько было вторжений роскоши и мод в Москву, и сколько погибло труда земледельческого от расточения и пренебрежения сельского быта! О последнем обстоятельстве приведу свидетельство из собственноручных записок князя Юрия Владимировича.
"Наследственные мои и братьев моих вотчины - говорил он, - почти вовсе разорились от трех посторонних управлений". Вот почему князь взял все под свой собственный надзор, учредил суконную фабрику и винокуренный завод. Уверяли, будто бы Екатерина однажды укоряла князя, что от него отзывается винокурением. Это неправда. Все установленное законом не причастно презрению. Князь Н. В. Репнин в звании начальника Смоленской губернии несправедливо гнал откупщиков; для соблюдения закона нужно было только беспристрастное наблюдение, чтобы предупреждать пронырства, вредные обществу.
Сильные были нападки на князя Юрия Владимировича и за то, что он не платил долгов своего сына. Я лично знал князя Василия Юрьевича. Он был прекрасный и образованный молодой человек, но стал жертвой игроков и вошел в неоплатные долги. Что же было делать отцу? Отдать ли на новое разорение имение, им самим устроенное? Каково было бы бедным крестьянам переходить из рук в руки, подвергаться непривычным для них работам, тяжелым взысканиям и горестной неизвестности о судьбе своей? Князь поступил обдуманно, но это приписывали его скупости. Это пустая молва и клевета. Он был даже расточителен на пользу и добро. Старшине московских ямщиков Ширяеву на различные его заведения давал он по пятидесяти тысяч и более, без всякого залога и обязательства; а за одного из прежних своих адъютантов А.П. Апухтина, который, в генеральском чине, находясь при строении Нижегородской ярмарки, не представил отчета во ста тысячах, заплатил все сполна и никогда не требовал возврата. Князь и мне давал двадцать тысяч с тем, чтоб я переводил из "Энциклопедии" части, относящиеся к художеству и ремеслам, но я знал, что и Дидро, особенно занимавшийся тем, с трудом доискивался у парижских художников и ремесленников подлинного значения их работ, и потому я отказался.
В доме князя жили две дочери и несколько девиц, дочерей бедных родителей, существовавших его помощью и благодеяниями. В числе их была и дочь актера Померанцева, умная, скромная и к которой можно было применить французское изречение: "La grace plus belle que la beaute" (Грация лучше чем красота (фр.)). У Юрия Владимировича были две слабости: пристрастие к происхождению от Рюрикова колена и к голубой ленте. Однажды князь Николай Борисович Юсупов звал его на свадебный обед к одному из иностранцев, у которого он был посаженым отцом. Князь отвечал: "Я приеду в голубой ленте, наденьте же и вы свою". Но по любви своей к московским гражданам князь был членом мещанского клуба. Несмотря на то, что ему не по сердцу были неравные браки, Броневский, родной брат того Броневского, который был соучастником Крылова в издании "Зрителя", управляя Никольской суконной фабрикой князя, помолвлен был на дочери актера Померанцева. Князь, который изъявил свое согласие, дал ей приданое и был посаженым отцом. Но когда на другой день свадьбы Броневский пришел его благодарить, князь угрюмо сказал: "Поздравляю тебя, братец! Но все-таки, она дочь актера". Я ахнул про себя, ибо, повторяю еще, в семь месяцев бытности моей у князя из уст его вылетело одно только это неприветное слово.
Чему это приписать? Родовую честь называют предрассудком, внушаемым воспитанием и привычкой. Но если мысль о знатности рода переходила из века в век, то как управиться с нею? Не берусь быть стряпчим за князя. Скажу только, что в князе не было ни черты гордости и спеси; он уважал все звания, для него не было так называемого последнего человека. По должности своей и по влечению доброго сердца он выслушивал равно и вельможу, и гражданина, и бедняка в скудной одежде. Душа его всегда готова была спасать страдальцев. Из множества примеров предложу здесь один разительный. При императоре Павле 1797 года снова запрещен был банк и притом поздние вечерние собрания. Часов в десять по улицам водворялось безмолвие, и в домах угасал огонь. Страсть к игре ухитрялась и усыпляла зоркий надзор, что, однако, не всегда удавалось. Тогдашний обер-полицеймейстер Эртель, по личному неудовольствию, подыскивался под князя М. и майора С.
Однажды в полночь подстерег он банк у князя М., влетел к нему с причетом своим. Между тем, когда князь и майор С-ий рубились в карты не на живот, а насмерть, на софе погружен был в глубокий сон сибиряк Бессонов, поручик Архаровского полка, составленного из прежних восьми Московских батальонов (где и я служил), казначей своего батальона, любимый и уважаемый всем полком за честность и добросовестность. Полицеймейстер добирался и до него, предполагая (чего иногда не предполагают!), будто бы он был лазутчиком за полицией. Он будит спящего. Пробудясь второпях и протирая глаза мощными руками, укрепленными родным его сибирским воздухом, он спросил:
- Что вам надобно?
- Ступайте за мной, - отвечал полицейместер, - вы были свидетелем игры.
Бессонов сказал: "Оставьте меня, завтра нашему батальону ранний смотр. Вы видите, что я спал. Не стыдите меня перед начальником. Для меня честь дороже жизни". - "Ступайте", - грозно прикрикнул обер-полицеймейстер. - "Иду! Но только смотрите, чтобы вы не раскаялись, офицерской моей честью я дорожу свыше жизни..." - Часа в четыре ночи привели игроков и Бессонова в дом начальника полка, где, по тогдашнему обыкновению, стояли и полковые знамена. Выходит Иван Петрович Архаров, разбуженный тревогой, в колпаке и халате. Взглянул на Бессонова и сказал: "Как, и ты здесь?" Посадили приведенных под знамена. На заботливые расспросы человеколюбивого нашего начальника полицейместер волей-неволей признался, что он поручика Бессонова застал спящим. "Грешно было тебе, братец, будить!" Смущенный полицейместер просил дозволения сказать Бессонову, что до него не будет дела. - "Не надобно было и заводить шума, - прибавил Архаров, - от искры пожар загорается. Поди, братец, поправь свой грех". - Полицейместер пошел к Бессонову и сказал, что он свободен. "Поздно! - закричал Бессонов: - я говорил тебе, не води меня сюда. Ты привел - вот тебе!" Отгрянул звук, а чего? Нетрудно отгадать. Разнеслась молва: от искры загорелся пожар. Бессонов отдан был под суд. Офицеры нашего полка были судьями, они плакали, но в силу устава Петра I выставили в приговоре: лишение руки. Все судьи любили, уважали сибиряка и скрепили приговор и пером и слезами. Осужденного в оковах отвели в тюремный замок.
Свободное копирование
