18 сентября 1882 года
Сегодня первый день моей самостоятельной жизни, - и не скажу, чтобы он возбуждал во мне отрадные впечатления: все так, как я об этом мечтал когда-то; я совершенно независим, у меня уютная комната, на столе - любимые книги. Я живу в семье. Ясные детские глазки сверкают предо мной. Десятилетняя девочка Маня, очень хорошенькая, рассказывает теперь за дверью сказку Вагнера "Дядя Пуд", которую только что прочел я ей и ее маленькому брату и сестре при мерцающем блеске свечи. Заперты ставни; налево от стола - полка с книгами. В углу, перед образами, теплится лампадка, а на этажерке - карточка незабвенной Наташи. Только что отшумел самовар и смолк. Старшая дочь Краснова сейчас кончила урок на фортепьяно. Старая собака вошла ко мне в комнату и совершенно неожиданно для меня стала "служить". Я ей дал кусок калача, и она, из вежливости помахав хвостом, удалилась. Ах, как все это было бы хорошо, если б не было много дурного.
Начнем с того, что произвело на меня наиболее тяжелое впечатление. Я уехал из Петербурга вчера, в четыре часа. Вальберг, который пришел проводить меня на пристань, познакомил меня с прапорщиком моего полка (48-го Каспийского). Что это за человек? Этим вопросом не стоило и задаваться. В нравственном отношении это полнейшая ничтожность. С пристани мы отправились искать гостиницы, и я поместился в грязном "Париже", где, хотя за номер я платил 2 рубля, все оказалось весьма скромным. Вечером меня повели в "офицерское собрание".
Как ни мало ожидал я от "собрания", но то, что я увидал, превзошло все ожидания.
Обстановка "клуба", с закоптелыми стенами, с оборванными обоями, с потертым сукном бильярда, с какой-то стойкой, украшенной "закусками" и обильно налитой водкой, - сама эта обстановка производит страх. Гам, шум, ругань, оранье песен пьяными голосами, засаленные мундиры и вся грязь "души нараспашку". Господи, да куда же, наконец, я попал?
В ушах моих до сих пор стоит возглас пьяного самарского майора: "Мейн либе Саша, Александр", - возглас, который он распевал на всевозможные тоны все время, пока я был в "собрании".
Но всего невероятнее оказалась одна ужаснейшая личность - личность даже трагично-ужасная. Когда я вошел в ту комнату "собрания", где помещается стойка, то прежде всего взоры мои упали на одну странную фигуру: человеческое существо это было лишено физиономии в строгом смысле этого слова: вместо лица я видел что-то красное, растрепанное, волосатое. Два глаза горели пьяным блеском сквозь тусклые очки на угреватой коже. На фигуре этой был надет невозможно засаленный мундир Самарского полка с грязным, когда-то белым воротником и без погон.
При представлении меня другим офицерам и эта страшная преждевременно старческая физиономия протянула мне грязную руку и тотчас же обратилась с просьбой о папиросе к своему соседу. Сосед с видимой неохотой исполнил эту просьбу. Потом, когда я сказал несколько необходимых слов и пьяный старик в совершенстве осмотрел меня, а я, воспользовавшись случаем, удрал в угол и стал оттуда наблюдать, К. (фамилия этой фигуры) подошел ко мне с приторно-сладкой улыбкой и спросил меня, откуда я поступил в полк.
Я сказал.
- Ах, очень рад, - ответил он мне, - я сам из Константиновского училища, а теперь... видите? (И он развел руками.) Что делать?... Роту обокрал... Я был ротным командиром в Самарском полку, не выдавал солдатам чего следует, упекли под суд, и вот...
И он пытливо взглянул на меня из-под очков. Не зная, правда это или пьяная откровенность, я чувствовал себя очень неловко и не находил слов для ответа...
Устал, допишу в другой раз. Пока я писал, вошла ко мне Маня и попросила у меня книгу сказок. Я ей дал, и она читает ее за стеной. Милая девочка...
Свободное копирование
