В 1941 году началась война, затем ленинградская блокада, опять детский дом, эвакуация на большую землю в Ярославскую область. По исполнении четырнадцати лет я был направлен в ремесленное училище в Ленинграде, где получил квалификацию токаря, с матерью встретился в 1946 году, когда кончился срок ее заключения. В 1951 году ее опять арестовали и сослали в Казахстан, где она провела шесть лет до полной реабилитации.
В шестидесятых годах, оформляя документы по реабилитации на себя и на отца, мать узнала, что отец расстрелян в июне 1937 года. Она вспомнила, что носила отцу передачи весь август месяц, и их принимали. Почему-то, этот, казалось бы, незначительный, факт на нее произвел ужасное впечатление. У нее, прошедшей через восемь лет сибирских лагерей и шесть лет казахстанской ссылки, и во всех этих условиях проявлявшей железную выдержку, впервые сдали нервы, и она прямо в приемной КГБ разрыдалась настолько, что ее состояние перешло в истерику, и только вызванная «скорая помощь» вывела ее из этого состояния.
Таких жен «врагов народа» или как они официально именовались «член семьи изменника родины» было несметное количество, только в первом лагере под станцией Юрга, Томской области было более восьми тысяч одних жен. В телячьем вагоне, в котором таких жен везли в Сибирь, ехало много известных женщин, запомнилась композитор Наталья Сац. С ней мать в восьмидесятых годах вступила в переписку. В лагере она встретилась с женой Бухарина. Надо сказать, что она не любила вспоминать эпизоды допросов, следователей, издевательства в тюрьме и на этапе, затем лагерные ужасы. Вначале она остерегалась, наверное, воспитать во мне ненависть к советскому режиму, и подвергать, таким образом, мою жизнь опасности, хотя и впоследствии так же не считала нужным описывать подробности. Наверное, эти воспоминания она постаралась упрятать, как больше дальше,
поскольку жить с ними было бы просто невозможно.
По ее рассказам я узнал, что год или несколько более она была на общих работах, на сельских полях. Затем ей поручили организовать лагерный медпункт. Об этом периоде она любила рассказывать со всеми подробностями. Как она этот пункт, постепенно превращала в больницу, как его обихаживала. Своими руками делала ремонтные работы, добивалась улучшения питания больных, вскапывала огороды вокруг больничного барака, чтобы дать какую то добавку к столу своих подопечных. Терпела массу унижений. В тех условиях добивалась той чистоты, которая должна быть в нормальной больнице. Каждый день в больницу приходил охранник, для обхода палат и проверки списочного наличия всех больных. На просьбу матери вытирать ноги отвечал матом. Мать стала при каждом его приходе становиться перед ним на колени и тряпкой вытирать его сапоги. Таким способом она, через некоторое время приучила их вытирать ноги при входе в больницу. Очень жаль, что самый творческий период ее жизни, когда человек выкладывает все, чему он научился, осуществляет все мечты своей молодости, ей пришлось потратить на Гулаг.
Однажды она принимала роды у жены начальника лагеря. У роженицы началась родильная горячка. Мать просидела без сна около ее постели несколько суток. При этой болезни полагается полный покой, включающий в себя затемнение окон и тишину. В один из дней, подружки больной, тоже жены соответствующих начальников лагерной охраны, решили больную навестить. Идут они по коридору с шутками, со смехом. Мать, услышав шум, вышла из затемненной комнаты им навстречу. Забыв от усталости лагерные законы, она произнесла недопустимую для заключенного фразу – «товарищи, во-первых, прошу не шуметь, а во-вторых, я не могу вас пустить к больной, ей нужен полный покой». За это нарушение лагерной «этики», заключающейся в том, что заключенный не имеет права называть вольного человека «товарищем», после излечения больной, была помещена в карцер.
Пришлось ей пережить и лагерный бунт «бытовиков», так в лагерях называли уголовников, что бы отличать их от политических заключенных. Всю ночь за стеной слышалась гульба взбунтовавшихся уголовников, которые дорвались до еды и водки. Наутро охрана приступом захватила барак и всех повязала. Очевидно, подобных критических случаев было гораздо больше, я перечислил только те, о которых она мне рассказала, и которые я запомнил.
После освобождения мать возила с собой горы писем, от заключенных, прошедших ее больницу. Нет таких добрых слов и таких хвалебных эпитетов, которых она не услышала бы в этих посланиях.
Об этом трудно говорить, но мне кажется, что благодаря аресту она осталась жива. Зная ее характер и настрой, я уверен, что если бы она осталась на воле, то 22 июня она бы была первой в очереди к военкомату. На фронте напросилась бы в ближайший к передовой линии фронта полевой госпиталь, и с санитарной сумкой ползала бы во время боя в самых опасных местах, где надежды на выживание практически не было.
Никогда я не слышал от нее какой-либо критики советского строя. Ее второй муж, прошедший в Гулаге много более тяжелый путь, иногда шутливо говорил – «какими же идиотами были кагебисты, если они могли тебя засадить за
решетку». До конца своих дней, она верила в преимущества социализма, но считала, что это клика Сталина исказила его основные идеи.
Свободное копирование
